Приглушенные расстоянием, все же улавливает она часть слов Телемаха: Одиссеев лук… накинуть тетиву… сквозь двенадцать колец…

Глядя на жалкие потуги женихов, я лишь улыбаюсь: куда вам тягаться со мною, жалкие обжоры и пустомели… Даже на войне троянской, долгой и жестокой, где воевали мужи не чета вам, редко кто мог сравниться со мной в стрельбе из лука.

И не только в стрельбе из лука не было равных мне, Одиссею. Хотя считалось…

Кто-то сказал, кто-то повторил, за вторым третий, двадцатый, сто тридцать восьмой – и ворвалось в голову каждого грека, и засело в головах прочно: первый герой Троянской войны – Ахилл. А спроси этого каждого, почему именно Ахилл – услышишь в ответ: потому что он самый сильный, никто из нас, греков, и не только греков, но и врагов наших троянцев, не мог сравниться с ним на поле боя. Что верно, то верно: обладал сын царя Пелея и богини Фетиды сверхчеловеческой силой и неуязвимостью; убил он в боях пятьдесят четыре троянца, больше, чем кто-либо из греков; это от его руки погиб могучий Гектор; его временное отсутствие на полях сражений из-за ссоры с Агагемноном основательно подорвало боеспособность всего греческого войска. Все это так. Но если говорить не о цифрах – что цифры, не они главный показатель ценности воина, – а об общем вкладе в нашу победу – здесь со мною не сравниться ни Ахиллу, ни Агагемнону, ни Аяксу Теламониду, ни Менелаю – никому.

Десять лет длилась Троянская война, и неизвестно когда б она закончилась, а, главное, победой какой из враждующих сторон, если б не мои деяния – боевые, разведочные, дипломатические.

Это я на пару с другом своим Диомедом проник в Трою, и там мы похитили из святилища изваяние Афины Паллады, тот самый палладиум, без которого – по утверждениям жрецов – не победить грекам.

А история с Филоктетом… Великого страдальца Филоктета, жутко озлобленного на греков (а более всего, на меня), сумел я совместно с тем же Диомедом и сыном Ахилла Неоптолемомо доставить из Тенедоса в Трою, после чего в одном из боев отравленной стрелой Геракла Филоктет он смертельно ранил Париса, лучшего троянского лучника, похитителя Елены. Смерть Париса нанесла троянцам урон не меньший, чем смерть его могучего брата Гектора.

И главное. Просчитав такие человеческие пороки, как любопытство и доверчивость, я придумал нечто доселе невиданное – громадного деревянного коня с надписью на боку: «Подарок данайцев Афине Воительнице». Потрясенные видом этого необычайного сооружения, плюс к тому, сбитые с толку нашим разведчиком Синоном, троянцы приняли решение затянуть его в Город. Конь, однако, оказался слишком велик, не проходил в городские ворота, и троянцам пришлось сделать пролом в наружной стене. Между тем, конь – по моей задумке – был сооружен внутри полым, и в чреве его находились двадцать шесть греческих смельчаков со мною во главе. Ночью мы беззвучно выбрались из коня, перебили стражу и открыли городские ворота. Через них, а также через разбитую самими же троянцами часть стены, предавая мечу всех подряд – и мужей, и женщин, и детей, и стариков, – в Город хлынули греки. Это было концом Трои, концом войны.

Разумеется, это не все мои подвиги, лишь наиболее важные. Однако и без этих трех не смогли б победить греки.

Что мне после этого вы, женишки презренные. Одержу я победу и над вами, потому что я сильнее вас, опытнее и хитрее.

Вот уже пятеро мужей пытаются согнуть лук, чтоб накинуть на изогнутый его конец тетиву, но безуспешно. Шестой, седьмой, восьмой – и тоже впустую, словно не из акации лук, а из гранита. Невероятно! Девятый додумался: перед попыткой тщательно протер лук свиным жиром, провел несколько раз вперед-назад над костром, чтоб впитался жир. Собравшись с силами, стал гнуть… нет, не получается. Глядит на происходящее Антиной и думает: что-то здесь не то. Не может быть, чтобы мужи во цвете лет, сильные и умелые, не могли согнуть обычный (во всяком случае, внешне) лук.

– Телемах! – выкрикивает он громко, да так, что все присутствующие поворачиваются в его сторону, – я понял твою хитрость. Это лук не Одиссея, отца твоего, а самого Аполлона, и только он, божественный стреловержец, способен согнуть его, накинуть тетиву, выпустить из него стрелу.

Хочет еще что-то добавить Антиной, и уж, было, раскрывает рот, но в этот момент к луку подходит бродяга с повязкой, прикрывающей лоб и верхнюю часть лица. Тот тихий незаметный бродяга, что с ликом постоянно опущенным, сидел у двери, тот, в которого метнул кувшином хмельной Эвримах.

– Я попробую.

Гневом воспылали женихи: «Негоже бродяге принимать участие в соревновании благородных мужей! Видимо, не пошел впрок ему урок, преподнесенный Эвримахом. Не желаем, чтобы грязные руки нищего касались лука Одиссея. А если это лук Аполлона, как предположил мудрый Антиной, то тем более». А в следующий момент взвился над толпой чей-то голос: «Хватай ничтожество за руки да за ноги, зашвырнем его через забор, пусть впредь знает свое место». И уж было надвинулась толпа на бродягу, но тут вмешался Телемах.

– Назад!! – закричал во всю силу. – Назад! Я здесь хозяин, и мне решать, кому брать в руки лук, кому нет. Так вот, слушайте! Я разрешаю этому мужу принять участие в состязании.

И хоть прикрыта повязкой верхняя часть лица бродяги, а нижняя сокрыта бородой, но что-то знакомое улавливает Пенелопа в его фигуре, походке, жестах. Уловив, не может поверить: «Нет, не может быть, это не он»…

Взяв лук в руки, бродяга какое-то время рассматривает его, вертит так – этак, проводит любовно ладонью по дереву, наконец, ставит концом на землю. Без малейшего усилия согнув, накидывает тетиву. Глядят женихи на происходящее, и не могут поверить… А дальше происходит еще более удивительное. Бродяга скидывает с головы повязку, с тела грязную накидку, и пред изумленным взором толпы предстает прекрасного телосложения муж – не первой молодости, но стройный, мускулистый, быстрый в движениях. Он поднимает с земли стрелу, приставив к тетиве, натягивает и выпускает… Стрела пролетает сквозь все двенадцать колец, ни одного из них даже не коснувшись. Минута молчаливого изумления, после чего двор взрывается безумным ревом. Кто-то ревом этим выражает восторг, кто-то гнев, кто-то пытается доказать, что бродяга, точнее, лицедей, обряженный бродягой, не был в числе женихов, а значит, не имеет права претендовать на обладание Пенелопой.

Между тем, с внешней стороны по приставным лестницам на забор восходят вооруженные мечами и луками юноши, и выпускают стрелы в гущу толпы. Сначала крики пораженных утопают во всеобщем реве, когда же до женихов доходит, что их, безоружных, убивают, точнее, забивают, словно жертвенных животных, они бросаются к дворцу. Дверь, запертую изнутри на щеколду, открыть им не удается. Здесь же, во дворе нет у них ни мечей, ни щитов, ничего, чтоб хоть как-то прикрыться… И испугались тогда, запаниковали мужи, стали хаотично метаться по двору.

Преображенный бродяга был безжалостен.

– Ах вы подлые, черные души… Пока я десять лет у стен Трои во славу Греции, и столько же времени добирался домой… Сражаясь с чудовищами, преодолевая бури и шторма… Теряя лучших своих товарищей, достойнейших мужей…

Так, приговаривая сквозь зубы, выпускает стрелы Одиссей, и каждая несет смерть женихам.

– Моя жена вам нужна, Пенелопа… Дворец мой нужен вам, угодья, стада мои… В грязный хлев превратили дворец… Баранами моими и свиньями обжираетесь… Вино мое лакаете, словно свое собственное…

Плечо к плечу с Одиссеем Телемах, страшен его лик, точны стрелы. В тех из женихов, кто пытается перелезть через забор, вонзают клинки друзья Телемаха.

Бойня. До мелочей высчитанное смертоубийство.

Завален трупами двор, залит по щиколотку кровью. Все как в Трое, когда в нее через распахнутые ворота ворвались греки, разве что в пределах меньших. И та же радость победы. Безумная радость. Безумие…

– Ну-ка, женишки-красавцы, признавайтесь, кто еще из вас жив, кого еще прикончить? – выкрикивает Одиссей и громко смеется над своей же шуткой. Смех подхватывает опьяненный кровью Телемах, за Телемахом его дружки, и долго еще над побоищем звучит заливистый мужской хохот.