Вот и сейчас, сидя у двери, тихий и согбенный, с взглядом, устремленным в пол, прислушиваюсь я к разговорам недругов своих, и понимаю: поведанное мне ночью Евмеем и показавшееся чушью – вовсе не чушь. Так и есть, все эти мужи, что сидят в моем дворце, поглощают мясо моих свиней и баранов, пьют мои вина, крошат во хмелю мою мебель – женихи Пенелопы. Первым поползновением было, назвав себя, вскричать: «Прочь! Прочь, безумцы, с дворца моего»! Но, поразмыслив, решил я не делать этого. Ведь и фразу не успею закончить, как паду с проломленной головой. Я не погиб на войне от троянского оружия, не погиб на пути домой в столкновениях с жестокими чудовищами, не утонул в пучине морской – я не должен погибнуть здесь, от рук этих наглецов. Правильней будет, не поддаваясь чувствам, выждав благоприятный момент… Эх, подумал я горестно, были б живы товарищи мои боевые, мы б вмиг расшвыряли эту толпу. Как стрелы летят вперед наконечниками, так полетели б они вперед головами – через дворцовый забор.

В какой-то момент на меня обратил внимание один из женихов. Он был немолод, на макушке головы волос ощущалась нехватка, при этом из носа и ушей растительность вырывалась в количестве излишнем.

– Эй, ты, неумытый, – наставил в мою сторону палец, – ты кто такой, откуда и какими ветрами занесло тебя на Итаку? У нас здесь своих нищих излишек – вон, подобно собакам дворовым, расселись вдоль стен в ожидании объедков.

Не ответив хмельному мужу, отвел я в сторону взгляд, но такая моя реакция не успокоила его, наоборот, взбесила.

– Ты! Да как ты смеешь не отвечать мне! А может со слухом у тебя плохо? Я спросил кто ты и откуда.

И вновь не отреагировал я на оскорбительный выпад, даже не пошевельнулся. Тогда плешивый схватил стоящий на столе кувшин и метнул в меня. В последний момент успел я отклонить голову, и кувшин, врезавшись в стену сбоку от меня, разлетелся на мелкие части. Осколок, или осколки прорезали мне кожу на виске. Я схватился за раненное место, но кровь сквозь пальцы полилась на плечо, на грудь, часто-часто закапала на пол.

– Брось, Эвримах, негоже благородному мужу обращать внимание на нищего, тем более, связываться с ним.

– Что по мне, Эвримах прав, слишком много нищих в царском дворце, а этот еще ведет себя так, словно он здесь хозяин. Жаль, что кувшин влетел в стену, а не в его.

Покричав еще немного, плешивый дал себя успокоить, перестал обращать на меня внимание.

Ладно, Эвримах, припомню я тебе этот кувшин. И все вы, женишки, узнаете, что такое гнев Одиссея, царя вашего… И вы, ничтожные поглотители объедков.

А позже сановного вида, прекрасный лицом жених встал из-за стола, поднял руку, и по залу прошелестело: «Тише! Тише! Антиной желает молвить слово». Дождавшись тишины, заговорил Антиноя.

– Нас здесь сто восемь мужей, сто восемь претендентов на одно место – избранника Пенелопы. Мы соперники, но не враги, а значит, действовать должны согласованно. Сейчас мы решим, что нам должно предпринять, с учетом того, что вожделенная наша вдовушка… – для большего эффекта приостановил Антиной речь свою, после чего выкрикнул: – лжет нам.

Переглянулись женихи меж собой, вскинули плечами недоуменно. Некто, сидящий у края стола, подал голос:

– Но каким образом может лгать нам Пенелопа? Она ведь не то, что разговоров с нами не ведет, даже не выходит к нам в пиршественный зал.

Веселый кифарист ударил небрежно по струнам, и звук этот вызвал всеобщий смех. Однако, лицо Антиноя продолжало оставаться серьезным.

– Да, лжет, вы не ослышались. Об этом поведал мне некто из окружения Пенелопы, имени его называть не стану. Только лжет нам она не словами, а действиями, что суть – одно и то же, если не хуже. По договоренности, ею навязанной и нами благосклонно одобренной, имя избранника Пенелопа должна назвать сразу же, как закончит ткать саван для свекра своего Лаэрта. И мы ждем, мы терпеливо ждем окончания работы, не ведая того, что сотканное днем она… – и вновь Антиной в своей риторической манере смолк ненадолго, после чего выкрикнул: – распускает ночью.

Минутное молчание, после чего зал взорвался негодованием. Вскочили со своих мест женихи, замахали руками, заголосили во всю силу глоток: «Возмутительно! Не потерпим! Своей ложью она попирает наше достоинство! Мы к ней с пониманием и сочувствием, а она вместо благодарности…»

Дождавшись, когда выдохнется, утихнет порыв, произнес Антиной:

– Страшно представить, но в бесцельном ожидании мы могли б провести еще долгие годы, если не всю оставшуюся жизнь.

Тогда один из женихов, грузный и свирепый, треснул по столу кулаком, да с такой силой, что подлетели блюда с едой; подобно жабам, прыгающим с берега в болото, плюхнулись на пол жирные куски мяса; из упавших на бок кувшинов широкими струями полилось вино. Слуги из-за столов бросились поднимать кувшины, но натечь на столы и на пол успело немало.

– Если не желает Пенелопа сама выбрать одного из нас, пусть за нее решит жребий.

– Верно, Амфином!

– Несколько дней вдовушке на размышление, а затем – жребий.

– Верно!

– Жребий! Жребий – указующий перст богов!

Антиной вновь поднял руку: тихо!

– Будем считать, решение вынесено, – подвел итог, – и быть ему воплощенным в жизнь. Дадим Пенелопе на размышление пять дней, но, если по окончанию этого срока она не назовет имя избранника, тогда, как предложил Амфином…

– Пять дней много, – перебил его кто-то, – хватит и трех. За время нашего пребывания во дворце она наверняка успела выделить того из нас, кто ей более других по душе.

– Пусть так, – согласился Антиной, – дадим ей три дня, если же не назовет она имя одного из нас, пусть назовет его жребий.

– Прекрасная мысль! Сам Одиссей, бывший муж Пенелопы, о силе и гибкости ума которого мы наслышаны, не придумал бы лучше.

– Будем надеяться, Пенелопа по достоинству оценит наше благородство.

– Наполним же чаши, мужья, выпьем за здоровье мудрого Антиноя!

11

Ночь, глубокая ночь. Ноет рана от осколка, но привычен я к боли. Не сплю, думаю.

Одолеть в одиночку такое количество врагов в одиночку я, конечно, не смогу. Нужны помощники, но где их взять? Лучшие мужи Итаки, смелые и сильные, двадцать лет назад ушли со мной на войну, и не вернулись. Новое же поколение не пойдет за мной, даже если узнает, кто я. Телемах, сын мой, лишь на него надежда. На него самого и его товарищей.

– Евмен, ты спишь?

Старый пастух приподнялся на локте.

– Нет, не сплю.

– Я лгал тебе, добрый Евмен, говоря о своих блужданиях по Египту и Ливии, о побегах из рабства. Я Одиссей, сын Лаэрта, царь земли этой. Богам было угодно, чтобы из побежденной Трои плыл я сюда, на Итаку долгие десять лет. Не буду рассказывать о величайших злоключениях, кои пришлось мне преодолеть в пути, скажу лишь, что потерял все свои корабли, всех боевых товарищей. Думал, обрету успокоение здесь, на родине, но нет: во дворце моем обосновались мужи подлые, жаждущие отнять у меня жену, а с нею вместе дворец, и земли, и тучные стада мои. Впрочем, ты все это сам знаешь, рассказывал мне об этом. Помоги мне в борьбе с ними, Евмей, и остаток дней своих проведешь в роскоши. Это обещаю я, царь твой Одиссей.

Какое-то время Евмей обдумывал услышанное. Наконец заговорил.

– Ни к чему мне, старому человеку, роскошь. Другое дело…

Вновь смолк, и задумался, каким быть продолжению. Так и не решив, перескочил на новую фразу.

– Всю свою долгую жизнь я пасу скот, чужой скот. Никогда не было у меня достойного жилища, не было семьи, и товарищей верных не было. Ни прошлого, ни настоящего, ни малейшей надежды на будущее. И вот являешься ты, Одиссей, и предлагаешь мне придать смысл существованию моему, настоящий, мужской смысл. Разумеется, отвечу я согласием. Победим ли мы, царь мой, проиграем, проживу ли я еще какой-то отрезок времени, погибну ли в ближайшие дни, – в любом случае, с тобою рядом я уже не буду блеклым приложением к чужой жизни.