За десятилетия войны и странствий огрубел я душой, но слова старика растрогали меня – из глаз выкатились, потекли по щекам слезы. Отвернувшись, смахнул я их, благо, в темноте не увидел этого Евмей.

Даже не припомню, когда снилось что-то хорошее. Вот и этой ночью…

Сон возвращает меня на остров лестригонов. Выслушав Антилоха, кричу: «Все на берег, друзья, великаны разбивают наши корабли. Если остались целые, восходите на них, поднимайте якоря, и в море…»

Мы бежим, бежим изо всех сил, за спиной слышим топот преследователей. Увиденное на берегу приводит нас в отчаяние: все до единого корабли разнесены в щепки. Ноги сами несут нас дальше и дальше, мы бежим, бежим, куда глаза глядят. Краем глаза вижу я, как падают замертво мужи, сраженные камнями лестригонов, слышу предсмертные их вскрики. В какой-то момент обнаруживаю, что в живых остался лишь я один. Страхом объят, продолжаю свой бешеный бег. Только бы выжить, выжить…

Предо мной гора, за мной лестригоны. Тяжело дыша, начинаю движение наверх. Бешеные удары сердца сотрясают грудь – выше, выше. Склон все круче, и вот уже я, подобно ящерице, ползу по нему, ползу, рискуя в любой момент сорваться. Но не срываюсь и восхожу на вершину.

Я жив, я на вершине. Оглядевшись, обнаруживаю, что со всех сторон малой площадки обрывы столь крутые, что не спуститься по ним – никак, сорвешься и сломаешь шею. Не спуститься…

О боги, если это ваше благоволение, то лучше б его не было.

Меня узнал старый пес Аргус, но не узнал сын. Да и не мог узнать, ведь когда покинул я Итаку, ему и года не было. Двадцать лет, целых двадцать лет…

Предо мной стоял молодой муж, высокий и стройный, с бородкой, еще не успевшей обрести мужскую жесткость. Я бросился к Телемаху, желая обнять его, прижать к груди, но, пресекая мое движение, он вытянул руку – нет, нет, никаких объятий. Горькой обидой наполнилось сердце мое, но вскоре ее сменила мысль: а ведь он прав, какой из меня нынешнего царь…

– Умерь пыл, бродяга, не смей приближаться ко мне, тем более, не пытайся прикоснуться, иначе я вышибу из тебя дух, – хмуро произнес Телемах. – Евмей пересказал мне обе твои истории: первую, в которой ты воевал на Троянской войне, был рабом и беглецом; и вторую, где ты – царь Итаки Одиссей, отец мой. Но меня тебе не провести: и первая, и вторая истории – вымысел. Ты – лжец и самозванец.

Утверждать, что я тот, кем себя называю, просить, чтоб поверил мне – пустое.

– Что ж, Телемах, тебя можно понять. Будь я на твоем месте, тоже не поверил бы. Но пред тобою, в самом деле, твой отец, Одиссей. И я готов подтвердить это чем угодно, кроме…

– Кроме чего?

– Я б не хотел, чтоб ты подвел меня на опознание к жене моей, твой матери Пенелопе. Учитывая, что происходит во дворце моем, мне имело б смысл определенное время оставаться неузнанным. Так будет лучше нам всем – и мне, и тебе, и Пенелопе.

Задумался юноша, затем произнес:

– Однажды отец мой – это было еще до моего рождения – охотился на кабана и смертельно ранил его дротиком. Кабан лежал без движения, но стоило Одиссею к нему приблизиться, как тот бросился на него и пропорол клыком всю икру, аж до самой стопы. И хоть с тех пор прошло более двадцати лет, но думаю…

Телемах еще не закончил фразу, как я, повернувшись к нему спиной, показал широкий шрам на указанном месте.

– К великому счастью, клык не повредил сухожилий, и я не потерял возможность ходить, бегать, и даже воевать. Хотя, временами, рана напоминает о себе – ноет, особенно перед дождем.

Борьба различных чувств отразилась на лице юноши. Шрам – шрамом, но поверить в то, что стоящий пред ним бродяга царь земли этой, он не мог. Я также пребывал в замешательстве, какое же еще привести доказательство того, что я – Одиссей, но ни до чего додуматься не мог. Благо, пришла мне на помощь Афина Паллада: придала мне мой истинный облик – облаченного в дорогое платье мужа, с благородным ликом и царственной осанкой. А затем, убедившись в том, что поверил мне Телемах, вновь претворила меня в бродягу.

Мы пили вино, говорили, говорили, и не могли наговориться. Я повествовал о троянской войне, боевых своих товарищах, о долгом и тяжком пути домой, встречах и столкновениях с чудовищами; сын – о своей, тоже непростой, жизни. А затем разговор от прошлого плавно перетек к настоящему, и задумались мы, как нам противостоять женихам, разрушить коварный их замысел. Конечно, будь времени хоть немного больше, мог бы я наведаться в Спарту, к Менелаю (уж кто-кто, а он мой вечный должник), попросить помощь – сотни полторы – две воинов… Но нет, за три дня, отведенных Пенелопе женихами, – не успеть. Двоим же нам… и не только нам, любым двоим мужам, будь они хоть Гераклом и Тесеем, вооруженную толпу, количеством более ста, не одолеть.

…вооруженную…

– Вот если б нам, отец, удалось обезоружить их…

– Верно, Телемах, обезоружить… Но как?

– Входя в пиршественный зал, женихи – так у них заведено еще со времени появления во дворце – снимают оружие и вешают на гвозди, специально для того вбитые в стену.

– Входя, снимают с себя, вешают на гвоздь; выходя, вооружаются…

– Но если выходят из зала ненадолго – по той или иной необходимости, – конечно же, оружие с собой не берут.

– Если из зала во двор все они выйдут одновременно, зная, что возвратятся…

– Верно. А во двор их можно выманить…

Задумались мы. Чем можно выманить из зала мужей, всех одновременно, да так, чтоб не схватили они со стен свое оружие.

– Криками «пожар»!

– Нет, не то. Пожар – это, скорее всего, надолго. Выбегая, они схватят мечи.

– …приглашением на зрелище.

– Лучше, гораздо лучше, но тоже не то.

– …вызовом на соревнование.

– …и не простое, а где победителю наградой – ни много, ни мало – вожделенная Пенелопа.

Беседа мужей. За словом – второе, за вторым – третье, восьмое, тридцатое, сотое… Каждое последующее, нанизанное на предыдущее, подталкивает мысль к ее законченному виду. Мысль в законченном виде предваряет решение, решение – действие.

– Сын мой, только что боги одарили меня великолепной мыслью. Мы поступим вот как…

12

Женихи трезвы и молчаливы. Каждый одет в то лучшее, что у него есть. Не притрагиваются к еде – не до еды, да и пьют мало, только, чтоб утолить жажду. Сегодня последний из трех дней, отведенных Пенелопе; если до наступления темноты не назовет она имя будущего своего мужа, будет брошен жребий.

Солнце уже клонилось к закату, когда в пиршественный зал зашел Телемах. Поднял руку – слушайте!

– Мужья благородные! – Взглядом неспешным пройдясь по лицам женихов, заговорил. – Оглашаю решение матери своей, Пенелопы. Мужем ее станет тот, кому по силам будет согнуть лук Одиссея, накинуть тетиву, после чего выпустить из него стрелу, да так, чтобы пролетела она через двенадцать колец. – И, не обращая внимания на громкие восклицания, как поощрительные, так и негодующие, указал на дверь: – Выходите во двор, все. Там уже ожидает вас Одиссеев лук, там же на уровне груди установлены двенадцать, в ровную линию, колец.

Удивлен услышанным Антиной, ведь в глиняной табличке, переданной ему Пенелопой, ясно и недвусмысленно указано, что мужем ее, без каких-либо условий, тем более, соревнований, будет выбран он. Ни о каком одиссеевом луке и двенадцати кольцах в табличке ни слова, ни полуслова. Однако не оспаривает Антиной сказанное Телемахом – даже не может придумать, на что сослаться.

Поднявшись из-за столов, женихи долгим ручьем направляются во двор. Как только последний муж покидает пиршественный зал (это бродяга с широкой повязкой на голове), чья-то рука беззвучно прикрывает дубовую дверь и также беззвучно задвигает объемную, хорошо смазанную щеколду.

Удивлен Антиной, но еще более удивлена Пенелопа, наблюдает она с отдаления за происходящим и не может взять в толк, что происходит во дворе, для чего установлены медные кольца… А ведь скоро, менее, чем через час ей надлежит, в зал явившись, произнести одно-единственное слово – имя своего избранника: «Антиной».