Более ста мужей желают взять в жены Пенелопу, замужнюю женщину… Требуют от нее выбрать одного из них… Пируют в моем дворце – едят баранов и свиней из моих стад, пьют вина из моих погребов… Невероятно! Видимо, старый пастух, услышав что-то от такого же пастуха-невежи, неверно понял, неверно поняв, домыслил, приукрасил, а ко всему прочему, искаженно преподнес. В результате – чушь полная. Однако, засыпая, подумал я: а все же правильно сделал я, изменив до неузнаваемости внешний свой вид. Если даже в Евмеевом сказе правды лишь малая часть, то все равно, следует мне быть настороже.

Утром, выйдя из хижины, разошлись мы каждый в свою сторону: он – в хлев, выводить баранов, я – к дворцу, своему дворцу.

9

Их сто восемь – сто восемь моих женихов, разного возраста и ума, богатых и небогатых, внешне привлекательных и некрасивых. Кому-то из них действительно нравлюсь я, кому-то – мой дворец, мои земли и тучные стада. Третьи рассуждают так: мужи благородные, сановитые желают стать избранником Пенелопы, разве я хуже их?.. Четвертые являются во дворец лишь для того, чтоб задаром поесть да выпить, да погорланить. Не исключено, что есть и пятые, и шестые, преследующие свои цели. При этом все они, не слишком скрываясь от моего взгляда, беспорядочно сожительствуют с дворцовыми служанками, кои от происходящего без ума.

Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую им, своим служанкам.

Мне без малого сорок – возраст жизненного заката. Двадцать из них я провела в ожидании ушедшего на войну мужа. Двадцать лет… А ведь ни по каким нормам человеческого бытия нет, и не может быть ожидания столь долгого. Год, пять, ладно, десять – но не двадцать же! Я знаю, война закончилась десять лет назад, закончилась победой греков, после чего победители, погрузив на корабли богатые трофеи, отбыли на родину. Кому-то боги благоволили, и путь их домой оказался легким и быстрым; кого-то судьба покидала по морям и землям дальним, но, в конце концов, родных берегов достигли и они. Но чтоб десять лет… Видимо, флотилия моего мужа из двенадцати кораблей, попав в бурю или шторм, оказалась потопленной. Но не исключено, что по пути домой Одиссей встретил свою новую любовь и остался с ней. Я ж его почти не знаю, вместе мы прожили совсем мало – чуть более года.

Однако замуж я не выхожу. В ответ на требование женихов выбрать одного из них, тяну с ответом всеми правдами и неправдами… Но делаю это не по своей прихоти, а подчиняясь чужой воле – воле сына моего.

– Тебе, мать, – приказал он мне, – следует сказать женишкам вот что: я не против того, чтобы выйти замуж за одного из вас, но имя избранника назову лишь после того как сотку саван для старого, немощного свекра моего Лаэрта. И ни один, даже самый жестокий из женихов не посмеет выразить недовольство твоим решением. Во всяком случае, вслух. Ты же вытканное днем будешь распускать ночью – так и отца дождешься, и избежишь гнева претендентов.

«Отца дождешься»… Сам-то он верит в то, что говорит? – Нет, конечно.

Как бы то ни было, но скрепя сердце, я подчинилась Телемаху: днем саван ткала, а ночью распускала.

Телемах, сын мой. Прикрываясь словами о супружеской верности, сколь возвышенными, столь вздорными, он на самом деле заботится лишь о том, чтобы будущее наследство не оказалось разделенным меж ним и моими детьми от следующего брака. А еще, могу предположить, желает обезопасить себя – они же, его будущие братья или сестры, в стремлении заполучить царский трон, попытаются убить его. Надо признать, это его опасение небезосновательно: подобные случаи – не редкость в Средиземноморских землях.

Вот и получается: на одной чаше весов безопасное царственное будущее Телемаха, на другой – мое одиночество, тоска телесная и душевная, исковерканная жизнь. До сего момента перевешивала сыновья чаша, но в какой-то момент долготерпению моему пришел конец: так продолжаться больше не может, не должно, иначе я лишусь рассудка. И однажды темной ночью через доверенное лицо передала я Антиною, лучшему из женихов, мудрому и красивому, высокородному и высокочтимому, глиняную табличку с нацарапанным на ней текстом: не упоминая Телемаха, я признавалась в уловке с саваном, а еще поведала о своем согласии выйти за него, Антиноя, замуж.

Хмуро глядел я на то, что двадцать лет назад было одним из красивейших дворцов в Греции.

Заброшенный, заросший высокой травой сад, полуразвалившиеся хозяйственные постройки, и всюду мусор – обглоданные кости, осколки посуды, обломки раскуроченной мебели. Ворота распахнуты настежь – заходи любой. И заходят все подряд: и простолюдины, и благородного вида мужи. Первые загоняют во двор овец и свиней, вносят наполненные мешки и меха; вторые идут походкой неспешной, беспечной, нарядно одетые – так гости следуют на званый пир.

Но если это действительно гости, следующие на пир, то кто кем они приглашены? Кроме меня ведь некому, меня же здесь… меня здесь как бы и нет.

На земле под деревом лежал, глаза прикрыв, пес, и непросто было понять, жив он или не жив? Я приблизился к нему, присел на корточки, всмотрелся. Нет, не мертв – дышит. Тяжело, неровно, с хрипами, но дышит.

– Аргус, ты ли это?

Пес на вопрос не откликнулся. Да, это он, только сжавшийся, маленький, считай, половина того Аргуса, коим был двадцать лет назад. И неимоверно тощий – ни мускулов, ни жира, одни лишь обтянутые кожей ребра.

– Бедный мой Аргус.

И вновь пес не прореагировал на мой голос, до того был обессилен.

– А я ведь помню как давным-давно, до моего отбытия на Троянскую войну, радовался ты встречам со мной: всеми четырьмя лапами оттолкнувшись от земли, взлетал высоко и, уже в воздухе находясь, норовил лизнуть меня в лицо; приземлившись, прокручивался в безумной радости и вновь подпрыгивал – коснуться языком моего лица. И еще раз, и еще. Эх, молодость, молодость – твоя, моя…

Смахнув слезу со щеки, провел я ладонью по ребристой собачьей спине, почесал за ухом, легонько похлопал по бокам. И тогда, собравшись силами, пес вскинул голову, распахнул глаза и заглянул в мои. Зарычал еле слышно, давая понять, что узнал меня. А в следующее мгновение умер. Прощай, Аргус, друг мой.

10

Во дворце за тремя долгими, приставленными друг к другу фигурой «П» столами, восседали мужи, хмельные и шумные. Слуги вносили, ставили на столы блюда с кусками мяса, вареного и жареного, тарелки с хлебом и соусами, кувшины с вином, служанки выносили опорожненные. Один из мужей, белокурый и белозубый, лихо бил по струнам кифары; окружение, прихлопывая да притопывая, горланило куплеты с соленым содержанием.

У стен зала сидели нищие – по два, по три у каждой стены. Они угодливо улыбались женихам, небрежно бросавшим им плохой кусок с блюда – желудок или почку. Не женихов, но именно нищих разозлило мое появление в пиршественном зале: еще бы, лишний рот. Стоило мне попытаться присесть на пол у стены, как сидящий там нищий гневно набрасывался на меня: эй, пришлый, ну-ка пошел вон, эта часть стены моя, она давно уже моя, и ни с кем я не собираюсь ею делиться. Разумеется, расправиться с любым из этих ничтожеств, да и со всеми разом мне, одному из лучших кулачный бойцов в греческом войске, не составило бы труда, но не хотелось лишний раз обращать на себя внимания женихов.

Умерив негодование, сел я на пол вдалеке от стола, у самой двери, благо никто отсюда выгонять меня не собирался.

В своем дворце я сижу на полу у двери, сижу и вспоминаю.

А ведь было уже в жизни моей, было, когда пришлось мне притворяться нищим: в годы военные, обряженный в лохмотья, едва прикрывающие тело, с лицом, обезображенным гнойными струпьями, проник я в Трою. Переходя с улицы на улицу походкой шаркающей, сидя на земле с протянутой рукой, прислушивался я к разговорам троянских военачальников и высокопоставленных сановников. Немало ценного удалось мне услышать тогда. Правда, чуть было не закончилась вылазка та смертью моей: был я узнан Еленой, женой Менелая (вернее, на тот момент жена Париса), той, из-за которой и началась война. Однако, не выдала меня женщина, более того, помогла выйти из Трои. Думаю, сделала она это для того, чтобы в случае победы греков замолвил я за нее словечко, не позволил разгневанным мужам греческим растерзать ее.