Да, здесь крутой подъем, и пыльный и тяжелый,
Под стать монастырю пейзаж: скалистый, голый;
Здесь камни, из-под ног срываясь, вниз летят
И каждый миг увлечь нас в пропасть норовят.
Здесь ни травинки нет, для глаза нет отрады:
Лишь камни каменной обветренной ограды
Да скопище олив, что прячут стан кривой
Под буро-пепельной безжизненной листвой.
Все солнцем выжжено: гранитные утесы,
И скалы в трещинах, и серые откосы,
И сердце, сжатое унынием, болит…
Но вот вы наверху: что за нежданный вид!
Синеющая даль и древней церкви стены,
Где Сида прах лежит и рядом — прах Химены!
Вот неотвязчивый напев!
Все скрипки, все шарманки блазнит,
Все подворотни облетев,
Собак до исступленья дразнит.
Все табакерки, все часы
Его полвека пели звонко,
И все альты, и все басы,
И бабушка, еще девчонкой.
Под этот роковой мотив
Все птицы крылышками машут,
Юнцы, подружек обхватив,
В пыли под свист кларнета пляшут.
Его горланят кабачки,
Увитые плющом и хмелем,
Любые праздные деньки
Полны все тем же ритурнелем.
На флейте нищий инвалид
Его дудит, фальшивя тяжко,
И даже пудель в такт скулит,
Пока толпу обходит с чашкой.
И гитаристки вновь и вновь
Его твердят в кафешантанах,
Печально вскидывая бровь
На выкрики и хохот пьяных.
Как будто ухватив крючком,
Его в какой-то вечер синий
Своим божественным смычком
Поймал кудесник Паганини.
И словно выцветший атлас
Заставил вспыхнуть в прожнем блеске,
Пустив по глади пошлых фраз
Плыть золотые арабески.
Кармен тоща — глаза Сивиллы
Загар цыганский окаймил;
Ее коса — черней могилы,
Ей кожу — сатана дубил.
«Она страшнее василиска!» —
Лепечет глупое бабье,
Однако сам архиепископ
Поклоны бьет у ног ее.
Поймает на бегу любого
Волос закрученный аркан,
Что, расплетясь в тени алькова,
Плащом окутывает стан.
На бледности ее янтарной,—
Как жгучий перец, как рубец,—
Победоносный и коварный
Рот — цвета сгубленных сердец.
Померься с бесом черномазым,
Закрыть
Как отключить рекламу?
Красавица, — кто победит?
Чуть повела горящим глазом,
Взалкал и тот, что страстью сыт!
Ведь в горечи ее сокрыта
Крупинка соли тех морей,
Из коих вышла Афродита
В жестокой наготе своей…
Шарль Леконт де Лиль (1818–1894). — Основатель и глава «парнасской» школы, провозглашавшей не замутненное преходящими заботами и страстями служение Прекрасному, Леконт де Лиль был совсем не чужд тревогам своего века. В молодости он сотрудничал с фурьеристами; во время революции 1848 года Леконт де Лиль, сын плантатора с острова Реюньон, призывал к отмене рабства во французских колониях. В торжественных и звучных, чеканных стихах (они составили четыре книги: «Античные стихотворения», 1852; «Варварские стихотворения», 1862; «Трагические стихотворения», 1884; «Последние стихотворения», посмертно, 1895) поэт обращается к далеким, по большей части языческим, цивилизациям. Экзотическая природа здесь равнодушна к человеку, чьи собственные деяния жестоки и кровавы; но этот мрачный мир наделен величием и красотой, которыми была так бедна французская действительность времен Второй империи и Третьей республики. Леконт де Лиль известен и как непревзойденный переводчик Гомера и многих других античных авторов.
За дальней завесью уступов, в алой пене
Всю местность выкупав, отпламенел закат.
В пампасах сумрачных, где протянулись тени,
Проходит трепета вечернего разряд.
С болот, ощеренных высокою осокой,
С песков, из темных рощ, из щелей голых скал
Ползет, стремится вверх средь тишины глубокой
Глухими вздохами насыщенный хорал.
Над тинистой рекой воспрянув из туманов,
Холодная луна сквозь лиственный шатер
На спины черные всплывающих кайманов
Накладывает свой серебряный узор.
Одни из них давно преодолели дрему
И голода уже испытывают власть,
Другие, к берегу приблизившись крутому,
Как пни шершавые, лежат, раскрывши пасть.
Вот час, когда в ветвях, присев на задних лапах,
Прищуривая глаз и напрягая нюх,
Прекрасношерстый зверь подстерегает запах,
Живого существа чуть уловимый дух.
Для предстоящих битв он держит наготове
И зуб и коготь. Весь в стальной собравшись ком,
Он рвет, грызет кору и в предвкушенье крови
Облизывается пунцовым языком.
Согнув спиралью хвост, он бешено им хлещет
Древесный ствол, затем, приняв дремотный вид,
Сникает головой на лапу и, в зловеще
Притворный сон уйдя, неявственно храпит.
Но, вдруг умолкнув и простершись бездыханней
Гранитной глыбы, ждет, укрытый меж ветвей:
Громадный бык идет неспешно по поляне,
Задрав рога и пар пуская из ноздрей.
Еще два-три шага, и, ужасом объятый,
Бык замирает. Льдом сковав ему бока
И плоть его сверля, горят во мгле агаты,
Два красным золотом налитые зрачка.
Шатаясь, издает он жалобные стоны,
Мычит, влагая в рев предсмертную тоску,
А ягуар, как лук сорвавшись распрямленный,
На шею прыгает дрожащему быку.
От страшного толчка чуть не до половины
Вонзает в землю бык огромные рога,
Но вскоре, яростный, в бескрайние равнины
Мчит на своей спине свирепого врага.
По топям, по пескам, по скалам и по дюнам,
Необоримых чащ пересекая тьму,
Стремглав проносятся, облиты светом лунным,
Бык с хищным всадником, прикованным к нему.
И миг за мигом вдаль все глубже отступая,
Отходит горизонт за новую черту,
И там, где ночь и смерть, еще идет глухая
Борьба кровавых тел, сращенных на лету.