То, что пациента зовут Сашей — я прочитала в его паспорте. По карманам я шарить не приучена, но паспорт почему-то лежал прямо на подушке. Не иначе, я вчера пионера на нём присягать в верности заставляла. Есть у меня такая привычка нехорошая. Рассказывали.

Пациент был всем хорош: молод, голубоглаз, в хорошей физической форме, и почему-то вызывал умиление и желание купить ему немного сахарной ваты на палочке. А ещё он отлично гармонировал с моим гардеробом, совершенно не подчёркивая нашу семилетнюю разницу в возрасте. Большая редкость по нынешним временам. Не стыдно и Юльке похвалиться.

— У него же мама есть, Лида. — Ершова сверлила меня глазами. — И, полагаю, эта мама тебе в дочери годится. А значит, она моложе и сильнее тебя, понимаешь? Её чадо дома не ночевало. И придёт домой вот такое. И вполне справедливо будет, если та мама примчит сюда и отпиздит тебя гладильной доской. Прячь ножи.

Я заёрзала. Пиздюлей не хотелось. Потыкала в Сашку пальцем. Он не пошевелился. Внутри меня забурлила паника.

— Ершова, у меня рука не поднимется его убить. Посмотри на него — он милый.

— А психику ребёнку ломать рука у тебя поднялась? — Ершова повысила голос. — Тело белое терзать когтями нарощенными не стыдно было? Телесами своими морщинистыми в лицо невинное тыкать могла? Тогда перестань пиздеть — иди, и прикопай его за Мкадом, я место хорошее знаю — всплывёт только в 2018 году в Люберцах.

— Не надо! — вдруг пискнул Саша, а мы с Ершовой вздрогнули. — Я люблю Лиду. Я на ней женюсь.

Секунд тридцать мы молчали. А потом Юлька заголосила:

— Батюшкиииииииии! Да что ж она с тобой сотворилааааааааааа? Да зачем же ты так ебанулсяяяяяяя? Да на кого ж ты мамку свою оставил-тооооооооо?

Я хрустнула шеей, и твёрдо опустила руку на Ершовское плечо:

— Отставить вой. Пациент заговорил. Это уже хорошо. Плохо другое: нам нужны наркотики. Саше нужно стереть память, а бить его у меня рука не поднимется, я уже говорила. У тебя есть наркотики?

— У меня есть зелёнка, элеутерококк, и перцовый сука пластырь! Откуда у меня наркотики?! — Взвизгнула Ершова, и снова заныла: — Лида, он тебя спалит, вот увидишь! Вот не уследишь, а он уже шмыг за дверь, к маме побежал вот с таким еблом, и жди потом сватов со свиноколом, невестушка! Он же адрес твой, небось, до самой смерти не забудет!

— Люблю…. — Саша не хотел возвращаться к жизни. — И женюсь.

— Вот. — Ершова посмотрела на меня как партизан на фашиста: — На твоей же совести будет. Не жалко?

— Жалко. — Я обняла Сашку, и как-то автоматически прислонила к его пиджаку свою бежевую сумку. — А хорошо, да?

— Прям то, что надо. — Юлька спохватилась. — Но ты про маму его думай. Про маму. Ты погляди: какие у него мышцы! А если у него мама КМС по тяжёлой атлетике? Кто тебя хоронить-то будет? На меня не смотри, у меня финансовый кризис и вообще я дуракам деньгами не помогаю даже посмертно. Делать-то что будем?

Я вздохнула. На похороны свои я собиралась начать копить со следующего месяца, и опасения подруги разделяла. Хотя, конечно, не верила в маму-спортсменку. Но у меня самой сын растёт, и я, ниразу не спортсменка, за пять секунд прикопала бы престарелую нимфоманку, покусившуюся на тело моего ребёнка. Особенно, если б у моего сына было бы такое лицо как сейчас у Саши.

— Какие есть варианты? — Я повернулась к Ершовой, понимая, что сантименты тут ни к чему. Нужен опытный руководитель.

— Убить. — Юлька прикрыла глаза, и тут же распахнула обратно: — Но ты ссыкло. Не прокатит. Есть альтернативный вариант: суицид. Но ты верующая. Это плохо. Третий вариант: мы вырвем ему язык.

— Выходи за меня замуж! — Вдруг заорал Саша, а Ершову откинуло волной к входной двери. — Замуж выходи за меня, Лида!

— Да не пойду я замуж, успокойся. — Я смахнула набежавшую слезу, и тихо утёрла её ватной бабищей, оставшейся мне в наследство от покойной бабушки, и сидевшей на чайнике. — Ты где живёшь-то, пуся?

— В Тольятти. — Саша доверчиво прижался щекой к ватной бабе. — А свадьбу сыграем прям в заводской столовой ВАЗа, у меня мама там работает.

— О. Слыхала? — Ершова вошла обратно в кухню, отряхивая жопу, — Мама у него металлург, поди. Вот такая бабища с бицепсами в полтора метра. Уебёт она тебе глушителем от вишнёвой девятки — и привет семье.

— Мама у меня повар… — Зачем-то усугубил ситуацию Саша, а Ершова обрадовалась:

— Ещё лучше. Повар! Жиранёшь ты на свадебке фрикасе из тунца, или чотам, и давай, Юля, оставайся без новой шубы — кому-то старую нимфоманку хоронить надо, и труп её из Тольятти ликвидировать!

— Подожди. — Я повернулась к Сашке. — Почему в Тольятти? А в Москве ты что забыл?

— У меня друг тут живёт. — Саша, казалось, возвращался в социум. — Я в гости к нему приехал. Очень хотел зоопарк ваш увидеть, и на ВДНХ побывать.

Я покосилась на Ершову. Та смотрела на меня презрительно.

— Что? Ну, что ты хочешь от меня услышать? Ребёнок приехал в Москву в зоопарк сходить. Куропаток покормить бубликами. Слоника погладить. Мартышек пофотографировать. А что он увидел по итогу? Тебе сказать?!

Я потуже запахнула халат, и отвернулась.

— Не надо. Я не алкаш, и частично что-то помню.

Ершова подошла к холодильнику, достала оттуда кусок колбасы, и нежно постучала им Саше по лицу:

— Кушать хочешь, зайчик? А в Макдональдс хочешь? А в цирк на Цветном бульваре? А на Красную площадь?

— Я жениться хочу! — Саша встал, и решительно отверг колбасу. — Это женщина моей мечты. И маме она понравится.

Я украдкой показала Ершовой язык и фак одновременно.

— Жениться не получится, малыш. — Ершова поела колбасы. — Это страшная женщина. Один муж от неё уже сбежал. Пить ей нельзя категорически. Сам видишь: пусти такую летним вечером за хлебушком в магазин, а она придёт через двое суток, с мальчишкой посторонним подмышкой, и с устойчивым запахом палёного армянского коньяка. Мама твоя не обрадуется.

— Не передёргивай! — Я окрысилась. — Я не такая!

— Ах! — Ершова вложила колбасу Сашке в руку, и приблизила ко мне лицо: — А какая ты? Пусти тебя в пятницу вечером погулять по периметру в десять метров от твоего дома! Это хорошо, если ты домой притащишь писюшу-сластюшу с интеллектом дырокола, а ведь можешь и бабу приволочь!

— Какую бабу?! — Я вырвала у Саши колбасу и сжала её в кулаке. — Какую?!

— Пьяную! Страшную! Старую! Без московской прописки! Алкоголичку! Без новой шубы! Потому что тебя, гельминт бессисечный, хоронить больше некому будет, и не на что! — Разом спалила Ершова прошлую субботу. — Откуда новая шуба-то?

Юлька заплакала, а я промолчала.

Саша уставился на колбасу, и тоже не издавал звуков.

Я пошла в комнату, и вернулась оттуда с домашним телефоном.

— Звони. — Сунула Сашке в руки оранжевый аппарат. — Звони в Тольятти, я оплачу.

— Кому? — Сашка растерялся.

— Маме звони. — Я сняла трубку с рычага, и посмотрела на Юльку.

— Мама — металлург. И повар. И сильная. — Высморкалась Юлька в ватную бабу. — Учти это.

— Зачем? — Сашка хлопал глазами, и уже набирал номер

— Звони. И скажи, что завтра будешь дома. С фотографиями. С ВДНХ, из зоопарка, и из цирка. На Цветном бульваре.

— Чотко. — Ершова отодвинула ватную бабу, и протянула мне руку. — Чотко.

Я не протянула руку в ответ.

— Мама? — Сашка посмотрел на меня. — Мам, я завтра приеду. Ну, так получилось, приеду пораньше…

— Лид… — Юлька схватила меня за палец. — Хорош. Так надо, ну.

Я отвернулась.

— Я это не пью. Это что? — Ершова отвернула крышку с бутылки, принюхалась и отшатнулась. — Это формалин, в котором три года мариновали зародыш квакши?

— Ершова, ты перед кем выёбываешься?

— Где твоё чувство юмора, а? Наливай.

— Налила. Ну, тебе слово.

— Ну, за нас? За мужиков? За мир во всем мире? Блять, Лида, лицо попроще сделай, я сегодня плохо угадываю.

— Давай за Саню.

— За какого Саню?

— Тольятти.

— А, ну можно и за Саню, чо. Как он там, живой?