– Нет, шалишь, – шипела ему Редисочка.

– Ваше время, вышло, – шептала она.

Смотрела в темнеющие глаза Помидоры, который в библиотеке своей сраной заперся, как будто книжки гребаные его от чего спасти могли. А не спасли. Задушили его Чиполлионо с батей, как собаку поганую, а тело на двор выбросили. Чиполлино потом тельняшку на груди порвал, когда в припадке революционном на дворе бился.

– Тошно, ой, тошно мне братцы, – кричал он.

Вился веревкой, на которой пролетариат овощной, наконец, вздернул всех этих Анансов, крутился юлой, прыгал волчком. Напугал Помидориху глупую до смерти, которая Томатиков к себе прижимала, бледная все, как будто на зимний посол пойти решила. Нет, никакого посолу вам не положено, знала Редисочка, начищая винтовку свою, да глядя мрачно на Помидориху со щенками. Словно собака с пометом, в будки жалась, пока наши усадьбу громили. Еще Редисочку все просила, умора, ну, чисто умора.

– Барышня, вы же сама мать, будущая, – говорила она.

– Я Вас прошу, ну хоть если не меня, так их, их – говорила она.

Выталкивала растерянно томатиков за ограду, шептала растерянно, пока Редисочка ей с размаху штыком в бок, а потом проковырнула. Запахло кровью. Там и ребята разошлись. Постреляли щенков. Помидориха выла, плакала. Чиполлино ей, смеху ради, юбку задрал, кум Тыква сзади пристроился. А Редисочка на щенков поссала. Вот когда поссала, то и Помидориха плакать перестала, распрямилась – даром, что лежа, – и умерла, наконец, без жалоб. Как настоящий классовый враг. Потемнела кроваь на дворе, с пылью да грязью смешалась. Подожгли ребята усадьбу. Тут и Чесночок подошел. Сказал:

– Я, товарищи, буду жаловаться – сказал он.

– На антиреволюционные действия, – сказал он.

– Кровопийц жалеешь, – сказал Чиполлино.

– Ну-ну, очкастый, – сказал он.

– Да нет, товарищ, я… я понимаю, что выхода… – сказал Чесночок, щурясь, очки в руках теребя.

– Что это, как бы ужасно, но… – сказал он.

– Товарищ, я имею сказать за усадьбу, – сказал он.

– Это порча имущества, которое могло бы быть использовано, – сказал он.

– Новым, революционным урожаем молодежи, – сказал он.

– Кошерных овощей и фруктов, не загрязненных, – сказал он.

– Бациллой прошлого, – сказал он.

– Ведь как учил нас товариш Имбирь, – сказал он.

Тут у Чипполино снова приступ начался. Завыл, заплакал. Закричал.

– Суууууука, суууука, – кричал он.

– Ты мне Имбирем в лицо тычешь?! – кричал он.

– Да я все статьи его в «Искре» читал! – кричал он.

– Я за него все свои фитонциды до капли выжму! – кричал он.

– А ты, – кричал он.

– Дрянь очкастая, мне в лицо Имбирем тычешь?! – кричал он.

– Да я за него в салат лягу! – кричал он.

Тер очки смущенно Чесночок. Командование его к отряду комиссаром приставило. Чтоб не было революционного разложения, глодавшего части повстанческой красно-овощной армии, как тля поганая. Очкарик был неплохой, толстоватый, одышливый, с желтизной – говорил, что не так хранили при старом режиме, – и все черкал что-то в блокнотиках. Робея и смущаясь, признался Редисочке, что писателем хочет стать. Псевдоним себе даже выбрал звучный. «Бабель». Произнес он его, когда с Редисочкой на завалинке курили, ночью. Не спалось Редисочке. А тут и очкастый, курит.

– Псевдоним даже выбрал, – сказал Чесночок, смущенно.

– Какой? – сказала Редисочка, затянувшись аж до рвоты, как полагается роковой женщине.

– Бабель, – сказал Чесночок.

– Ёбсель, – сказала Редисочка.

Рассмеялась хриплым голосом. Взмахнула черной гривой, осыпав вшой – второй месяц не мылись, все в походах, усмиряли тупых, рабски покорных Картофелей средней полосы, что не хотели революционную армию кормить, – встала.

Куда Вы, – сказал Чесночок, встав.

– Ты мне не выкай, вша интеллигентская, – сказала Редисочка.

– Я к вам.. ты… ты товарищ прости, – сказал Чесночок.

– Но я знаю, ты гимназистка, – сказал он.

– Из приличной семьи, – сказал он.

– Я… Вы… ты… – сказал, замявшись.

Стал вдруг неловко лапать Редисочку, сорвал косынку с плеч нечаянно, тыкался очками, словно щен слепой. Лысина, потная, к Редисочке клонилась. От жалости, сердце вдруг заполонившей, Редисочка не отталкивала. Но не отвечала, губы сомкнутыми держала. А вот ноги раздвинула, легла. Чиполлино все равно последние пару дней словно с цепи сорвался, все плакал, кричал, да перья на себе рвал. Да и с Земляничкой все чаще в кусты уходил, по грибы да ягоды. Редисочка эту Земляничку ненавидела. Та, посконная русская ягода, алела молчаливо на тачанке с медикаментами. В расстрелах не участвовала. Словно блядь руки запачкать боялась. Пизда ебаная! Толкнуло что-то в бедра. А, Чесночок усиком тычется, вспомнила Редисочка, приподнялась.

– Я ведь… я ведь, Редисочка, тоже, тоже.. – бормотал Чесночок.

– Грязь, вековое рабство, черта оседлости… – бормотал он.

– Варвары эти, Хмельницкий, – бормотал он.

– А я ведь поэт, совсем как баклажан что «багрицким» назвался, – бормотал он.

– Вот послушайте, – сказал он.

Встал, застегнулся, – и это все, разочарованно подумала Редисочка, поправил очки, понюхал руки.

Задекламировал:

Я твой щен а ты моя волчица

Над дорогой пыль революционная кружится

Мы с тобой любимый человек, революцию установим навек

Маршрирует нам навстречу солнце, марширует звезды, марширует небо

Знай, где бы ты не была, и где бы я не был

Мы с тобой возьмем в руки винтовки, и без всякой на ха подготовки

Вспорем небу реакционному брюхо, чтобы в нем как в голодном ухало,

Вспорем кишки гребаной старой жизни, гребаным предрассудкам

Я вижу это своим передовым рассудком

ты меня обнимешь нежно,

я скажу тебе – товарищ, дай свою руку, дай мохнатки кусок, ты ответишь:

вот товарищ лобок, вот, товарищ, рука, бери.

Только не об-ма-ни

Я в ответ громыхну криком устаревшего товарища бога

Не ломайся, ты ж не целка, не-до-т-ро-га

Ты в ответ прошипишь шипом кошки котом покрываемой:

я подарю тебе товарищ ночь не-за-бы-ва-е-му-ю

Я закричу, вздернусь, завоплю и спущу тебе в трубу фалопиевую

Не ссы, товарищ подруга, мы переименуем ее в краснофлотиеву

А мои реакционные семенники и мошонку мы назовем

– товарищи яйца и граждане семенники.

Весь мир мы с тобой переназовем и изменим, искореним и просветим

Только сначала товарищ мохнатку обвафлим!

.. постоял, прерывисто дыша. Скукотища какая, подумала Редисочка, садясь на корточки и платком промокаясь. Матрос Чиполлино бы уже так вставил, что глаза на затылок сбежали, как буржуи реакционные от красных проскрипций. Интеллигенция гребаная. Очкарик, все еще тяжело дыша, спросил:

– Ну, как товарищ? – спросил.

– Фигня, – честно, по-товарищески, отрезала Редисочка.

– И стихи твои фигня, – сказала она.

– И трахаешь ты фигово, – сказала она.

– Один толк от тебя, записочки записывать, – сказала она.

– Да и те, небось, фигня, – сказала она.

Повернулась, ушла. Заснула, перед тем как в сон провалиться, услышала рыдания сдавленные. Тоже мне… «бабель»!

…встряхнула головой Редисочка. Словно мультики посмотрела на стене подвала. Глянула внимательно на товарищей. Чиполлино десятую «Беломорину» тянул. Его вообще после пестицидов покурить пробивало. Пестициды стоили бешеных бабок, приходилось местных раскулачивать на вещи и золото, чтобы пакетики с порошочком покупать. Козлы! Из-за них, из-за них кровь проливали! А они, суки, жались, вещи прятали… Кум Тыква желтел лицом своим беспристрастно. Этот не подведет, знала Редисочка. Ему в реальном училище еще девушка в свидании отказала. С тех пор, как революция настала, мстил кум Тыквочка режиму за свое страшное унижение. Особенно любил девку какую из семьи инженеров поймать – инженерская ему и отказала, – и за волосы оттаскать. Потом в ванную завести, слов ласковых нашептать, пообещать черт те что, раздеть, вдуть, как следует – опосля того, как маменьку с папенькой на глазах убивали, они все сговорчивые были, – а потом – рраз, и задушить!!! Знала Редисочка, снимает так кум Тыква боль и унижения страшных лет режима царского. Не осуждала. На Тыкву бывший адвокат Горошек прислонился. Защищал он бедноту, простой люд, сорняков всяких, за то режим ему кареты золоченой не давал. Потому примкнул товарищ Горошек к революции, как гандон к члену – слился воедино. За Горошком товарищ Женньшень револьвер чистил. Хороший, чистой души был Женньшень. Правда, по-нашему не говорил вообще. Ну, а по-егохнему в отряде тоже никто не знал.