– Пора нам, русским, – писал он.
– Осознать всю меру наших преступлений, – писал он.
– Против финского, каракалпакского, и вообще всех остальных народов мира, – писал он.
Лихо писал товарищ Герцен, все ребята из декабристов очень любили его передовицы. По ним выходило, что все в стране идет правильно, и руководство Совета Декабристов сумело значительно улучшить Россию, несмотря на немногочисленные отдельные недостатки, работа над которыми идет постоянно. И пусть вражеские голоса недобитых тварей – в массе своей сосланных на рудники в Сибирь перевоспитываться, – и прочат России мрачное будущее, все это не больше, чем бессильная зависть и злоба уродов и козлов.
…пригретых на груди справедливо уничтоженной cемейкой Романовых, добавлял товарищ Герцен, известный своим метким словцом и соленой шуткой.
Товарищ Рылеев тоже очень любил статьи товарища Герцена. Единственное, очень тяжело было после них окунаться в будни этой отвратительной страны рабов, России. Над которой, сколько не бейся, а она все равно мрачная, тяжелая, и неповоротливая, как телега на осенней дороге, подумал Рылеев. Щелкнул пальцами. Взял перо, Сашкой протянутой, записал.
«Россия – неповоротливое, мрачное говно, застрявшее на раскисшей от распутицы дороге», написал товарищ Рылеев, и подумал, что надо бы отправить это в «Колокол», Герцену. Он продвинет тему, как полагается. Провентелирует вопрос, что называется, одобрительно подумал Рылеев. Щелкнул снова пальцами. Велел.
– Заключенного Кюхельбекера ко мне, – сказал.
…когда старого товарища заволокли в кабинет, Рылеев поморщился. Кюхля, Кюхля, подумал. Почему тебе, старый товарищ, не хватило мужества покончить с собой? Почему ты так недостойно цепляешься за жизнь, вместо того, чтобы дать возможность товарищам совершить новый виток революционной справедливости, подумал он. Что-то я совсем запутался, подумал он. Кюхля, Кюхля…
Кюхельбекер, всхлипывая, свалился на стул. Поднял лицо растерянное, жалкое. Штаны спадают, шнурков на ботинках нет, рожа в синяках… Губы дрожат, четырех зубов спереди нет. То Бестужев сапогом постарался…
– Ну, как оно? – спросил Рылейка участливо.
–… – молча заплакал Кюхля.
Потом шмыгнул, соплю в нос – такой родной, такой любимый, – втягивая. Сказал:
– Вижу, свежий «Колокол», – сказал он.
– Ага-с, – сказал Рылеев.
– Как там? – сказал Кюхля.
– Туркестан и Местечкляндия войну нам объявили, – сказал Рылеев.
– А что за Местечкляндия? – сказал Кюхля.
– Я же пятый месяц тут… – сказал он, и снова заплакал.
– Да вот, не знали, что с Бессарабией и остатками Одесской губернии делать, – сказал Рылейка задумчиво.
– И как? – сказал Кюхля.
– А что как, – сказал Рылеев.
– Сдадимся, пожертвуем им губернию-другую, – сказал он.
– Быдло, конечно, возмутится, – сказал он.
– Зато Герцен похвалит, – сказал он.
– С Белорусским герцогством бы разобраться, – сказал он.
– Все никак не поймут, что они Белорусское герцогство теперь, – сказал он.
– Все долдонят «русские русские мы русские» – передразнил он.
– Держиморды, – сказал Кюхля.
– Да-с… – сказал Рылеев.
Встал. Потянулся. Глянул, с жалостью и брезгливостью, на Кюхлю сверху. Отощал, небрит, руки дрожат, харя в синяках, сопли, слезы… Улыбнулся добро. Сказал:
– Кюхля, Кюхля, – сказал.
– Как же ты, дружок, до жизни такой дошел? – сказал он.
От такого участия Кюхля, которого две недели подряд били, аж разрыдался.
– Я… не… това… им… нам… ик! – плакал он.
Рылеев жалостливо по затылку товарища потрепал. Сказал:
– Кюхля, возьми себя в руки, – сказал он.
– Вспомни, что Сашка писал, – сказал он.
– Товарищ, верь, взойдет она, – всхлипнул Кюхля.
– Звезда пленительного счастья, – сказал задумчиво Рылеев.
– И на обломках самовластья, – проныл Кюхля.
– Вот-вот, – сказал Рылеев.
Глянул на портрет. Наш великий поэт, Александр Сергеевич Пушкин. На себя, конечно, он на портрете не был похож, потому что Герцен велел рисовать Пушкина везде, во-первых, негром, во-вторых, китайцем, а в третьих, в кипе. Чтобы значит, не обижались национальные меньшинства этого нелепого искусственного образования, пародии на государство, долбанной России. Чтобы, значит, Пушкин в натуре принадлежал всем понемножечку и по-настоящему. Кстати, он в прямом смысле всем принадлежал: Пущин велел, когда Сашка на лесоповале издох, распилить его тело на множество кусочков, и каждый отправить в далекий уголок бывшей темницы народов. Чтобы у каждого каракалпака свой Пушкин был! Конечно, про лесоповал никому не сказали, товарищ Герцен написал про заговор знати, подстроившей покушение на нашего, декабристского, светлого – ну, в переносном смысле, конечно! – поэта. На Сашку Пушкина! После этого уже можно было не стесняться, и вдовую императрицу Марию повесили за ноги в Санкт-Петербурге, прямо на Адмиралтейском шпиле. Герцен об этом тоже статью написал.
Называлась «Свинье свинячья смерть».
Хорошая была статья, с иллюстрациями и графиками, потому что так, оказывается, в Европах уже модно. Были и тактико-технические характеристики старой свиньи императрицы, которая только на десятый день издохла. Вес там, рост. Смешно получилось. Целый месяц никто про цены на хлеб не говорил, а только про это.
…услышал плач Рылеев, встрепенулся. Сказал
– Кюхленыш, – сказал ласково.
– Ты не кручинься, – сказал он.
– Когда мы с тобой на Сенатской в каре были, – сказал он.
– Разве не к одной цели шли? – сказал он.
– Не одна пиз… в смысле звезда нам светила?
– Бросай упадничество, – сказал он.
– Подпиши бумаги, и все, – сказал он.
– Сошлем на рудники, а сам будешь бригадиром, – сказал он.
– Сало, табак, водка, – сказал он.
– Хавчик подгоним, телок, – сказал он.
– Будешь бывших, графьев на перо сажать, – сказал он.
– Я… не… раз… – икал, плача, избитый весь Кюхля.
– А разве Сашка Пушкин нам враг был? – сказал Рылеев.
– А на лесоповал угодил, – сказал он.
– Потому что Диалектика, – сказал он.
– Ну, еще и Герцен попросил, – сказал он.
Герцен и правда очень просил, сильно раздражался из-за того, что некоторые из держиморд еще писать и читать умели. Говорил, творческая ревность. Вот в один прекрасный день – мороз мля и солнце день на ха чудесный, писал о нем позже великий русский писатель Герцен, – и отправили на рудники поручика Толстого, студентика Достоевского, прапора Лермонтова, козла Тургенева и еще пару тройку тварей. Позже, конечно, сказали что они все боролись с самодержавием и погибли, защитив собой от пуль заговорщиков мудрых руководителей, товарищей Кюхельбекера, Рылеева, Пущина… Даже картину позже один лох нарисовал, по фамилии какой-то… Не поймешь, так что звали его все Неизвестный. Называлась:
«Товарищи Пушкин, Толстой, Достоевский и Тургенев и еще пара-тройка тварей защищают своими телами от пуль Мудрых Руководителей, организаторов Светлого Декабря, товарищей Рылеева, Пущина и Кюхельбекера, умирая с улыбкой на устах».
С улыбкой… Если бы. Умерли они не сразу, крепкие были, из вспоенных кровью помещиков. Дольше всех продержался Сашка Пушкин. До последнего рассчитывал выжить, чесал пятки блатарям, и тискал им рОманы, а когда его товарищи – декабристы, приехавшие на рудник, с проверкой, – попрекнули, что мол, надо себя блюсти, вякнул что-то смешное. Типа, сам человек публичный, куе мое, да и мал и мерзок, но не как вы, чмохи. Улыбнулся Рылеев, вспоминая. Смотрели они с товарищами в окошко потайное в бараке, а там Сашка бригадиру – пятку чесал, и стишата травил.