– Хватит пить, – сказал зазывала.

– Прибыла партия девушек, – сказал он.

– Хорошо, – сказал Лоринков.

– Я люблю девушек, – сказал он, и потрогал ширинку.

– Тьфу, – сказал зазывала.

– Женился бы, как все приличные люди, – сказал он.

– Я и женился, – сказал Лоринков.

– Просто у меня приапизм, – сказал он

– Анекдот про приапизм знаешь, – сказал зазывала.

– Нет, – сказал с интересом Лоринков.

– Расскажи, – сказал он.

– Ладно, – сказал зазывала.

– Отработаешь номер, расскажу, – сказал он.

Лоринков выпил, протянул бутылку зазывале, и пошел на сцену.

– Маэстро макабрической балканской мультикультурности! – воскликнул зазывала.

– Аплодисменты! – воскликнул он.

Девушки вяло и жеманно похлопали. Глядели они со смесью брезгливости, любопытства, жалости и восхищения. Обмахивались веерами примерно так же. Сучки блядь, подумал Лоринков.

– Итак, – сказал Лоринков.

– Девицы, незамужние, на вид литературные критики, – сказал он.

– Романтика, – поставил он диагноз.

Встряхнул руками, и явил скрижали. Запрыгали огненные буквы.

«… я был влюблен в девушку на фотографии с самого детства… молодая, крепкая, красивая, она сидела на берегу моря и дельфины плескались у ее ног…»

В зале послышался шум. Лоринков не поверил своим ушам. Оглянулся. Девицы болтали.

– Что за, – сказал Лоринков.

– Странно, – сказал зазывала.

Лоринков зажмурился, после чего буквы стерлись, и на скрижалях появилась другая фраза.

«глядя на морщинку у ее глаз, я с любовью думал, что…»

Шум усилился.

Лоринков оглянулся и увидел, что девушки болтают.

– Хм, – сказал Лоринков.

– Ты кого мне привел, – сказал он зазывале.

– Это Литинститут, – сказал зазывала виновато.

– Им по разнарядке весь зал выкупили, – сказал он.

– А, – сказал Лоринков.

Покачал головой. Стер надпись. Явил другую.

«…. в белом плаще с кровавым подбоем прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»

Зал замолк.

«… любовь пришла к Мастеру как убийца, как удар ножом в спину».

– Аа-а-ах, – раздался в зале первый восторженный крик.

Лоринков писал.

«… Маргарита неслась обнаженной, с радостным вопл…»

– – О-о-о-о, – раздался дружный стон из зала.

Лоринков оглянулся. Девушки, сняв трусики, крутили их на пальцах, и ожесточенно терли себя между ног. Они кончали.

– Это же вроде не твоё, – сказал зазывала, глядя на буквы.

– Тут особый случай, – сказал Лоринков.

– Сучкам в шалях только Булгакова подавай, – сказал он.

– Поддам-ка я жару, – сказал он.

На камне появилась новая надпись:

«… никогда и ничего ни у кого не просите…»

В зале случился коллективный оргазм.

* * *

В воскресенье зал заказали ради эксклюзивного гостя.

Так что доктору Лоринкову пришлось побриться и вымыть голову. Это оказалось удивительно легко. Тем более, что на ней давно уже ничего, кроме усов, не росло… Так Лоринков и вошел в зал, сверкая лысой и чистой головой. В зале сидел всего один человек. Маленький седенький старичок с невероятно прямой спиной и мудрыми глазами собачки-бассета.

Лоринков даже распрямился, глядя на гостя.

– Маэстро макабрического сте… – начал зазывала.

– Ой я вас умоляю, – сказал гость.

– Что вы мне бросаете эти фразы за понты, – сказал он.

– Я человек с репутацией, – сказал он.

– Меня зовут сам Мордехай Семенович Обстольц, – сказал он.

– Вот это ИМЯ, – сказал он.

– Я известен на весь мир, – сказал он.

– В МССР руководил трестом «Главмавстроборхуерпомидорстрой», – сказал он.

– В 1978 году я был разгромлен КГБ как диссидент, – сказал он.

– А вовсе не за те триста тонн цемента шоб им провалиться, – сказал он.

– Конечно, дело имело окраску борьбы с космополитами, – сказал он.

– Я был вынужден покинуть страну, и поселиться в США, где и имею свой бизнес, но за культурными событиями на родине слежу, – сказал он.

– Пишу взвешенные комментарии в живом журнале поэта Херсонского, – сказал он.

– Имею мнение, что поэт Емелин тупое бездарное русское быдло, – сказал он.

– Имею свое мнение также и за Пелевина, – сказал он.

– Считаю, что он исписался, раз уж вы интересуетесь моим мнением за Пелевина, – сказал он, хотя зазывала и доктор молчали.

– Не пропускаю ничего мало-мальски значимого в мире искусства и литературы, – сказал он.

– А это шо, – сказал он.

– Шо вы мне подсунули? – сказал он.

– Маэстро макабрического стёба, доктора Лоринкова, – сказал зазывала растерянно.

– И шо? – сказал старичок спокойно.

– Шо этот гой имеет за макабрическое? – сказал он.

Лоринков вздохнул, снял с себя майку, почесал бок, и выпил прямо на сцене.

– Во-во, – сказал старичок спокойно.

– Шо, разве интеллигентный юноша со способностями к литературе себе такое позволит, – сказал он.

– Вприсутствии Самого Мордехая Семеновича? – сказал он.

– Нет, бездарен, бездарен этот ваш доктор Лоринков, – сказал он.

– Синтагма моя такова, – сказал он.

– Плохое, очень плохое шоу, – сказал он.

– Шоб я так жил, – сказал он, и встал.

Лоринков вздохнул, и явил скрижали. По ним огненными буквами запрыгало

«.. берегите друг друга мальчики, говорит моя дорогая жена-антисемитка, что, с учетом некоторых особенностей моего происхождения, было довольно забавно… говорит и умирает от потери крови…»

– Ой, я вас умоляю, – сказал старичок, снова сев.

– Так бы сразу и говорили, – сказал он.

Лоринков глотнул три раза подряд, и, – как всегда на двенадцатый день запоя, – его вырвало от спирта.

– Это ничего, – сказал старичок.

– Нашему талантливому мальчику просто неможется, – сказал он.

– Беру еще шоу, – сказал он.

* * *

В августе поток посетителей пошел на спад.

Про шоу уже написали в газетах, и сняли репортаж для программы «Максимум», – «скандалы, интриги, расслеуээээ» – сказал в камеру доктор Лоринков и блеванул, – и всем пора было ехать в отпуск, на море. Так что доктор Лоринков давал ежевечернее представление через день, и журналистка Лорена приходила к нему два раза в неделю. Доктор Лоринков все так же много пил, упорно отрицал, что является Богом – хотя все было достаточно ясно, – и не брился. А 27 августа, в День Независимости Молдавии, он напился с горя особенно сильно, и пришел в себя в шатре, где был всего один посетитель.

– А, – мутно ворочая языком, сказал Лоринков.

– Мордехай Семенович, – сказал он.

– Извините, – сказал он.

– Снова Пурим праздновал, – сказал он.

– Сейчас, – сказал он.

Посетитель покачал головой, и только тут доктор глянул на него. Это был молодой еще мужчина с окладистой, в завитушках, – как у сирийца, подумал Лоринков и вспомнил, где они виделись, – головой. Улыбчивый, крепкий.

– Почему ты пьешь? – сказал он.

– Мне больно, – сказал маэстро Лоринков.

– Сейчас, – сказал он, и приготовился взмахнуть руками.

– Нет, – сказал мужчина.

– Для МЕНЯ мультиков не надо, – сказал он.

Хлопнул в ладони, и появившиеся было скрижали пропали.

– Почему же тебе больно? – спросил он.

– От батюшки своего унаследовал я тяжкую меланхолию, – сказал Лоринков.

– Это цитата, – сказал мужчина.

– Это правда, – сказал Лоринков.

– Но и цитата, – сказал мужчина.

– Ну да, – сказал Лоринков.

– Точнее, это цитата цитаты, – сказал Лоринков.

– Я постмодернист, мне можно, – сказал он.

– Если на то пошло… – сказал он.

– Паяц, – сказал мужчина.

– Ну хорошо, – сказал Лоринков.

– Все беды мира принял я на себя, – сказал он.

– Кожа моя снята и нервы обнажены, – сказал он.

– А по-моему, тебе просто это нравится, – сказал мужчина с сирийской бородой.

– Нет, – подумав, ответил Лоринков.