Я старалась не глядеть на ее огромные, готовые лопнуть ноги.

— Ну и что? — пропела Монечка. — Аборт сделаю. Делов-то: раз, два.

Да, Монька была из тех женщин, кто предпочел бы десять абортов одному визиту к стоматологу. Но сейчас даже переодевание белья было бы для ее тела истязанием. Как, каким образом в этом полусгнившем теле угнездилась новая жизнь — страшная, слепая, сумасшедшая? Как она могла там приютиться, глупая?

— Хотя, — оживленно добавила Монечка, — я бы с удовольствием еще родила. А что? Я могу.

Я уехала в командировку. Звоня, спрашивала о Раймонде со страхом. Положение ее было прежнее. Я уточняла: не хуже? Мне отвечали: не хуже.

Потом ей стало лучше. Гертруда Борисовна после этого рискнула включить Федю в экологическую систему семьи. Она передавала с ним харчи для Раймонды, распихнутые по банкам, баночкам, коробочкам и пакетам («Еда — самое главное!!»). По-прежнему, когда звонила Раймонда, она первым делом докладывала дочери состояние собственного нездоровья, потом заведомо трагически вопрошала:

— Ты сегодня брала что-нибудь в рот?!

Федя, может быть, прочувствовав ответственность миссии, навещал Раймонду ежедневно. Дела шли на поправку. Вернее, они приближались к тому порогу, за которым, засучив рукава хирургического халата, ждал-поджидал Монечку широкоплечий полковник.

В русской классической литературе и в западной классической литературе существуют примеры, когда врачи женятся на спасаемых пациентках. В русской литературе героиня больна традиционной чахоткой, в западной — более тонко — душевным расстройством. В русской литературе она, как водится, гибнет, в западной — конечно же, выздоравливает, крепнет, да так, что к черту бросает своего благодетеля. Логично задаться вопросом: если женитьба на спасаемых пациентках — столь типичное явление, что даже обобщена как в русской классической, так и в нерусской классической литературе, то, может быть, это вообще непоборимый закон жизни — и нам, под финал, остается порадоваться на полковничиху Раймонду Арнольдовну? Или пример из газет: врач сделал женщине операцию транссекса, то есть по ее настоятельной просьбе превратил в мужчину, но так в нее (в него то есть) сильно влюбился, что пришлось ему под влиянием страсти сделать операцию на себе, превратив себя в женщину. (Потом они жили долго и счастливо и умерли в один день). Это я к тому, что, если бы полковник воспылал страстью к Раймонде, но счел бы, что жениться на ней — скандальный мезальянс (а пациентка в этом смысле, конечно, неисправима), он мог бы вполне провести на себе операцию по удалению полковничьих погон, хотя, не спорю, это сложнее, чем поменять пол. Возможно, полковник в предвидении счастливых перемен уже бы и начал потихоньку сдирать свои погоны, но тут подкачала Раймонда.

С ней случилась редкая штука, в связи с которой она поначалу хихикала, говоря, что у нее все — самое редкое. Пока могла говорить.

С ней случился синдром Лайла. От какого-то лекарства стали по всему телу отслаиваться кожа и слизистые. Началось с языка, но никто не обратил внимания.

А через неделю она уже лежала в кожном отделении больницы имени Мечникова, и заведующий сказал Гертруде Борисовне (по телефону), что надежды нет.

Я зашла в отделение, когда дверь процедурной была приоткрыта. Огромные зеркала внутри нее удваивали происходящее. Там, в этом зеркальном зале, конвульсивно передвигались совершенно голые существа, сплошь разрисованные красным, зеленым и синим. В ритуальных масках, они исполняли танец североамериканских индейцев. Эти голые лунатические существа беззвучно заклинали языческих богов очистить их тела от струпьев и язв. Они судорожно зачерпывали из жертвенных сосудов неведомые вонючие мази и жадно покрывали ими свои лишаи и экземы.

Раймонда лежала в палате на двоих. Туда помещали умирать. Недолгих партнеров заносили поочередно и, в той же последовательности, выносили ногами вперед. Сбоев не бывало.

На Раймонду невозможно было смотреть. Словно щадя меня, она крепко спала. На другой кровати лежала старуха в содранных пузырях красной волчанки и орала, не закрывая рта. Она была умалишенная, а может, рехнулась от боли.

Заведующий сказал, что синдромом Лайла страдали в нашем городе за последние десять лет не более десяти человек и восемь из них умерли.

— А вы же понимаете, что при ее сердце…

Он велел мне забрать из холодильника все баночки с провиантом. Раймонда не могла проглотить даже таблетку.

Когда я пришла назавтра, она лежала с открытыми глазами.

— Ты, как змея, шкуру меняешь, — сказала я очень бодро.

Она что-то промычала, еще, еще. Я разобрала: «Сырое яйцо».

Я сбегала в гастроном, отковырнула скорлупу.

Она с наслаждением выпила. Еще одно. Еще.

Потом промычала: «Федя…» Я кивнула.

На соседней койке лежала молодая женщина в содранных пузырях.

Медсестра сказала, что за это время из палаты вынесли уже пятерых.

Вымыв возвращенные баночки, Гертруда Борисовна осталась не у дел. И снова она обратила королевские взоры на семейную жизнь сына.

Одну из жен Корнелия можно было бы назвать базовой. Именно от нее он отправлялся в свои матримониальные походы и к ней, как правило, возвращался. В базовом лагере он некоторое время отдыхал, понемногу приводил в порядок снаряжение и амуницию — и снова вступал на опасную, но увлекательную тропу. Во время кратких передышек он успокаивал по телефону очередную покинутую жену, говоря, что живет с базовой «все равно как с соседкой». Все вокруг только крякали от этой испытанной веками немудрящей ловкости. Не крякала только базовая жена. Слова Корнелия, кстати сказать, были правдой, хотя и отчасти, так как с соседкой при случае он пожить как раз мог, а с ней — в узкосупружеском смысле — как раз и нет. Он говорил своей базовой, что у него по этому делу — белый билет и что ему давно уже можно мыться в женской бане. Погасив таким образом волны страстей в нежеланных грудях, он устремлялся к новой точке на немеркнущем брачном горизонте.

Дальше действие разворачивалось по жестко заданному сценарию. Сначала базовая жена, не брезгуя также и подкупом Гертруды Борисовны, мобилизовывала все связи для установления местонахождения этой точки. Затем производила рекогносцировку на местности. Далее на точку тщательнейшим образом собиралось досье. После этого события вступали в самую напряженную фазу.

То было воистину библейское состязание Рахили и Лии за право любить Иакова. Не мороча никому голову мандрагорой, детьми и наложницами, соревнующиеся стороны пихали своему библейскому мужу деньги, одевали-обували во все импортное, с мясом выдирали в профкомах путевки на юг, обещали машину — ну и, конечно, всячески ублажали Гертруду Борисовну. С гордостью матери она говорила, что «бабы от Нелика в постели плачут». Если он мог ходить в женскую баню, то понятно, отчего они плакали, но многоборье зачем? Ужель и впрямь прав А. Н. Толстой, что это в характере русской женщины — любить и любить мужчину, даже если у него что-то не так? Но Корнелию попадались также и нерусские. Выходит, ему просто очень везло. Итак, ублажая Гертруду Борисовну, они вручали ей весы и меч Фемиды, чтобы она могла избирать достойнейшую. Это не всегда оказывалось легко. Базовая жена, известно, была пройдоха со связями. А новая — пройдоха еще та, но связи ее до конца ясны не были.

И пока Гертруда Борисовна, с черной повязкой на глазах, поигрывая мечом и весами, пребывала в своем традиционном раздумье, Раймонда поправилась.

Что ее вытащило с того света? Сырые ли яйца, мечты о Феде или сопротивление жмурикам на соседней койке? Неправдоподобно.

Но что правдоподобно, если подумать?

Жизнь вообще призрачна. А вот у некоторых в сердце знай себе незабудки круглогодично цветут. Разве это не странно? Причем ладно бы цвели, если б там климат был умеренный, а то температура — самая жаркая, да и почва-то должна стать уже пустынной после бесчисленных катастроф реактора и всякого другого. Ан нет!