А за разгородкой пустынно и тихо. Серый пол, голые стены. Слюдяное оконце. Ласковая бабушка на единственном табурете покойно сложила поверх колен усталые руки. Она смотрит прямо и просто. Она спиной чует идущего по дороге.

Путник приближается. Обходит избу. Открывает дверь.

И видит глаза.

Операцию назначили на двадцать пятое декабря — один из кратчайших дней года.

Я гнала мысли о ней весь день. День оказался долгим.

Зачем они взялись ее потрошить? Показать студентам фантастические внутренности? Бесценная картина для поклонников материалистического постижения мира! Сейчас позвонят. Я задохнусь. Они скажут: «Раймонда…» — и прибавят к ее имени глагол совершенного вида. Сейчас позвонят. День тянется вечно. Они скажут: «Раймонда Арнольдовна…» — и пауза, рвущая кишки пауза!.. Нет, позвонят родичи. Скажут: «Наша Монечка…» А глагол, глагол?! Сейчас позвонят. Мы все избегаем этого глагола, мы заменяем его эвфемизмами… А вступления чего стоят! Сейчас позвонят. Вам следует собрать все ваше мужество. Мы вынуждены сообщить вам тяжелое известие. Пожалуйста, крепитесь. Возьмите себя в руки. Глагол?! Сейчас позвонят. Рядом с именем Моньки этот глагол невозможен.

…День начинался ночью и ночью заканчивался. Сейчас позвонят.

В этот день не позвонили.

…Очнулась? Где? Где она очнулась?..

Уходя, мы приходим; умерев, рождаемся; заснув, просыпаемся в новом пространстве; проснувшись, засыпаем в пространстве покинутом. Рождаясь, мы умираем в прошлой жизни — там нас оплакивают прошлые близкие, мы смутно догадываемся, что оставили себя там оплакать, что наши прошлые близкие там безутешны, но мы гоним прочь эти мысли, а ночью вновь исчезаем из данного звена многомерного светового промежутка, переходя в смежное звено бесконечной цепи превращений, и вновь нас оплакивают навсегда далекие близкие, а в новой жизни (да живы ли они, когда молчит телефон?..) новые близкие, обреченные к плачу, никогда не замечают подмены.

Она умерла в прошлой жизни. Там позвонили, сказали.

Бескрайние поля белых ромашек подхватили ее мягкими волнами — укачали, унесли печали, повели… Ах, вечное блаженство!

Оденьте, оденьте меня кожей, попискивает душа, — дайте мне ручки-ножки, я на земле плясать хочу, — на что мне ваше блаженство. Да не перепутайте: ручки-ножки! А то, пробудившись камнем, тысячу лет станешь припоминать: а летал ли сойкой? Камень спит крепко, как камень, и видит каменные сны… Пока не поздно, пока я помню себя: верните мне мои ручки-ножки! Да они у тебя больные были, болели. Где болели? Ничего не болели. Не помню. Да чуточку и поболели — плевать. Верните! Верните! Верните!..

…На!!!

Вспыхнув метеоритом, сгорает душа, и уголь обрастает кожуркой, и зернышко насквозь прожигает землю и там, где люди растут вверх ногами — в наоборотном небе, — вновь восходит звездой. Ах, кружится голова!.. Природа, конечно, своими циклами терпеливо намекает на кабальную цепь бесконечности. Из нее не вырваться, шаг в сторону равносилен невозможному. Мы состоим на восемьдесят процентов из воды, тридцать процентов земного времени мы спим, то есть слепыми эмбрионами болтаемся во вселенских околоплодных водах и, прилежно проходя назначенные нам фазы, изображаем по кругу всех представителей земного мира. Мы спим; право на сон гарантировано нам Всеобщим Законом и обеспечено наличием подушек в магазинах «Товары в дорогу», а также нашим желанием сна.

Хлынул свет, и оркестр сыграл 1-й концерт П. И. Ч. для фортепиано с оркестром. Два ангела в расстерилизованных одеждах радостно матерились. Раймонда не разбирала их языка, она вообще ничего не слышала, но понимала вне слуха.

— Надо же! Никакого рака-то и не было! — говорил один ангел.

— Обыкновенный гнойник с голову ребенка! — вторил другой. — Эка невидаль!

Между ними невидимо возник некто Третий, который сказал: ловцам Истины с помощью вещного сачка я всегда буду подкладывать фальшивую карту. Вы, расщепители материи, вы называтели новых игрушек, вы и на йоту не приближаетесь к Истине, ибо усилия ваши устремлены в противоположном направлении. Не Истина важна вам, но ярлык. Назвав, вы тешитесь, что познали. Разобрав часики, вы думаете, что поняли механизм Времени. Вскрыв сердце, вы уверены, что вскрыли Причину, так как сердце для вас — мышечный орган отчетливо механистического устройства, а другое вам не открыто. Гнойник, говорите вы? Назовем так…

Никто Его не услышал.

Десять часов Он пристально следил за стыковкой Судьбы — и Земного Образа. Операция прошла успешно. Сорокалетней Раймонде Арнольдовне Рыбной в день католического Рождества, о котором никто не вспомнил, руками главного ангела и его ассистента, усвоивших все знания, накопленные человечеством, были вшиты в сердце два искусственных клапана американского производства, а еще один, ее собственный, основательно подправлен.

Оркестр грянул туш. К трапу подкатили длинную ковровую дорожку. Раймонда занесла ногу над верхней ступенькой…

— Гертруда Борисовна, — сказала в телефонную трубку старшая сестра отделения реанимации, — почему вы не приходите навестить свою дочь? У нас рядом с ней лежит менее тяжелая больная, а ее мать специально приехала из другого города, она здесь ночует!

— Так, может, ей ночевать больше негде, — бросила в сторону Гертруда Борисовна. — Не на вокзал же идти! — А в трубку пропела: — У меня моча сегодня шла цвета клубники со сливками.

Это было потом. А до того, очнувшись на каталке, Раймонда снова не догадалась, что в новой жизни ее снова не ждут.

Ангелы склонились над ней и нарочито громко задали свой материалистический вопрос:

— Раймонда Арнольдовна! — впиваясь в зрачок, они жиденько похлопали ее по щекам. — Скажите нам, пожалуйста, какое сегодня число?

Раймонде суждено было сказать исторические слова.

И она их сказала:

— Принесите… пожалуйста… косметичку…

Только тогда я поняла ее настоящее имя.

Ее триумф начался тогда же и длился долго. На второй день она села и сделала начес. На третий — потихоньку прошмыгнула в туалет. На четвертый день, точнее ночь, прогулялась к подружкам на отделение и курила на лестнице. На пятый день, излучая торжественность и благодать, полковник сказал, что он разрешает ей осторожно садиться на койке, держась крепко за вожжики. Раймонда великодушно изобразила все, что хотел от нее полковник.

Через некоторое время он взял ее под руку и замедленно-пышным шагом, словно караульный Кремля, повел длинным-длинным коридором прямехонько до лифта. Он красиво пропустил Монечку вперед, и они поднялись на отделение. Там, не успев присесть на койку, Монька взяла карандаш для бровей и намалякала мне записку: «Принеси пожалуйста твое бархотное платье, помаду втон, ниметский бюссгальтер, твои сапоги на коблуке, комбенацыю розовую, бусы или цэпочку». Слово «скорей» было, конечно, подчеркнуто дважды.

Ее демонстрировали на медицинских конференциях. Это было похоже на выступление факира с красивой ассистенткой. Факир вертел туда-сюда черные картинки рентгенологических обследований, разматывал белые ленты электрокардиограмм, выкликал магические числа анализов. «Где больная?» — начинали возбужденно кричать мужчины, сидящие в зале. (Там было больше мужчин, чем женщин, вообще много мужчин, и все они хотели видеть Раймонду). «Больная здесь?!» — кричали они.

И тогда факир делал жест рукой.

Ассистентка вставала и красиво скидывала бархатное платье.

Профессионально невосприимчивые эскулапы чувствовали себя немножко на стриптизе. Тело Раймонды было вызывающе не больничным. Даже если бы факир поместил ее в ящик, а потом распилил пополам, это было бы менее эффектно. Шов можно было обнаружить, только приподняв упругую грудь. Под занавес факир говорил, что дает гарантию на двадцать лет, а потом вошьет новые клапаны. Раймонда, под стать клапанам, улыбалась по-американски. А в зале между тем, о чем она не знала, побывали и врачи из больницы имени Нахимсона, те, что предлагали вскрытие (без предварительной стадии лечения). Короче говоря, справедливость торжествовала по всем направлениям.