…Гертруда Борисовна крепко села на телефон. Сначала она звонила знакомым:
— Мне будет плохо с сердцем! Мне и так достается — будь здоров! А что теперь будет — уже не знаю. Я в трамвае однажды видела женщину после такой операции! У нее в груди тикало, как часы! Громко! На весь вагон! Можете мне верить: тик-так!! тик-так!! Ой, мне стало плохо! Чувствую, сейчас упаду — и порядок! Пришлось вылезать!
Потом она звонила полковнику и говорила таковые слова:
— Она же выйдет из больницы и сразу… станет замуж выходить! Я же ее знаю! А можно ли ей этим заниматься с ее сердцем?!
— Замужеством? — ехидно уточнял полковник. — Я подумаю.
Сознавая, что на первых порах ей придется перекантоваться у мамаши, и разумно предвидя известного рода трения, Раймонда перед выпиской еще раз зашмыгнула в кабинет полковника. Оттуда она вышла с листком, который бережно, на отлете, донесла до поста медсестры, там попросила папочку и листок в нее спрятала. Переступив порог мамашиной квартиры (та переехала на Манчестерскую), она, не раздеваясь, развязала папочку и протянула листок Гертруде Борисовне.
— Что это? Диета? — заквохтала тетка, поднесла листок к окну и, далеко отведя руку, прочла:
Выдана гр. Рыбной Р. А. в том, что 25.12.85 она перенесла операцию по частичному протезированию сердца. Выписана в удовлетворительном состоянии.
Рекомендована половая жизнь с учетом индивидуальной потребности.
Документ выдан для предъявления по месту требования.
Число, печать.
И Раймонда отправилась предъявлять документ по местам требования.
Сначала она вылетела в г. Ростов-на-Дону, где на белом-белом судне (ударение на первый слог!) ее ждал-поджидал белозубый капитан. Он устроил ужин с шампанским в ее честь! «Ты бы видела каюту: шик!» Сын поднес ей цветы!
Тем временем Третий Ангел вострубил, и люди услыхали: Чернобыль. И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
А Раймонда плыла себе и плыла: по Дону-батюшке, по Волго-Дону, по Волге-матушке, по Волго-Балту, — и ее воды были сладки. Под сладкое тиканье часов забывался на ее груди капитан…
В Ленинграде была пересадка: капитан отбыл в Ростов-на-Дону — жить с нелюбимой женой и растить любимых внуков, а Раймонда, в знак благодарности пригласив базовую жену Корнелия, поехала к садоводу — срывать сладкие, сладкие плоды.
За это время я, кое-как сопрягая «сердечную непосредственность» с правилами казенного слога, составила бумажку, в которой просила объявить полковнику благодарность, и отправила ее в учреждение со сверхъестественным адресом: Москва, Красная площадь…
Раймонда вернулась с причесочкой и загорелая; злая базовая жена тащила ведра черешни и абрикосов. Хотела бы с ним остаться? — спросила я Монечку.
— Да ну, жарко, — ответила она. — Не для моего здоровья климат.
Потом все же выяснилось, чтó на самом деле не пришлось для ее здоровья.
— Он уже старый, — тактично сформулировала Раймонда, морщась досадливо и с жалостью.
К мужчинам она была особенно сострадательна.
Новая жизнь! Не во всем, конечно, а новая. Раймонда по-старому влюблялась в новых мужчин. Операция не вернула ей паспортный возраст. Как это объяснить, я не знаю, а Раймонда, видно, не задумывалась. Она врала направо-налево, что ей двадцать пять. Действительно врала, — ведь по новой дате рождения ей было меньше годика. Она без конца просила мое бархатное платье — «на концерт» (читай: в ресторан). И всякий раз какой-нибудь новый юноша, не старше двадцати, возвращал мне его на пятый этаж… Раймонде все же тяжело было подниматься, а что она говорила кавалерам — я не знаю. Наверное, уж что-нибудь да придумывала.
Но главным событием этого периода явилось второе пришествие ангела Феди. И, возможно, это был не прежний Федя из прежней жизни, а новый Федя из новой жизни. Кто может поручиться, что нет?
И они зажили как бы по-новому. Перелицованная жизнь имела тот же цвет, но чуть более яркий, еще не выгоревший оттенок.
Зимой они с ангелом даже вкусили загородного люксу. Монька не хотела, чтобы Федя заметил, как медленно поднимается она к себе на пятый этаж. И они поселились в хибарке ангеловых корешков. Обводный на месяц расцепил объятия, чтобы сомкнуть их навек.
Снег был белый, огонь в печке был яркий. В Новый год Раймонда подняла чайник с кипятком и опрокинула себе на ногу. От лютой муки она ухнулась в обморок. В травматологическом ей наложили мазь, и она заплакала. Ее стали стыдить, но оказалось, что мазь перепутали: не для заживления дали, а что-то для разъедания. Ясно, Раймонда рассказывала про это с удовольствием: всегда-то с ней происходило небывалое и опять она, черт возьми, была героиней дня! Они так извинялись, ты бы видела!! А Федя, если бы ты знала, такие перевязки делает — будьте любезны! Лучше любого доктора, серьезно я тебе говорю!
Короче, все шло лучше некуда. Раймонда, это которая у тебя по счету шкура? Третья, что ли? А х… — пардон! — а черт его знает! — у Раймонды на щеках прелестные ямочки.
Федя стал постоянным ночным слушателем Монечкиных фирменных часиков. Но мне все равно казалось, что это не часики вовсе, а, может быть, бомба с часовым механизмом… Вот-вот взорвется! Ложись!.. Да ты, ты ложись, Монечка!
Куда там.
Она вскарабкивается ко мне на пятый этаж — и сразу:
— Как наша талия?..
Ворох новостей. Садовод прислал открытку. Да ты читай, читай, я специально притащила: «Любить тебя есть цель моя, забыть тебя не в силах я!» Ну сказано — застрелись! Слушай, ты же эту кофточку все равно не носишь?..
Раймонда сидит на диване, качает ногой в драном чулке, курит «Беломор» («Гертруде только не говори!») — и ссыпает в рот пригоршни каких-то лекарств. Вид у нее победный и хитрый.
— А я на работу устроилась!..
Как это? У Моньки — вторая группа инвалидности, нерабочая. То есть вскоре после операции стала рабочая — но не для бара же! А она, конечно, подалась в свой бар. Может, ей надо было себе доказать. А может, ничего она не доказывала, а захотелось — и пошла: целый день на ногах, дымина, гвалт, ну и рюмочка-другая, не без того, надо думать. За несколько месяцев довела себя до нерабочей группы. Где же сейчас работать?
Да не важно где. В одной конторе. Главное — как я устраивалась! Ты послушай! Это же а-нек-дот! Короче, на флюшку пошла, как на казнь: сразу же эту кастрюлю с ручками в нутре видать. Что делать? Ну, думаю, все, конец. Тут эта, которая ответы дает, отвернулась, я — р-раз! — вытащила себе из коробочки нормальный ответ: на «Р» взяла, чтоб похоже было. Не повезло какому-то Рындичу. Вторым номером программы — проверка этого, ну что там космонавтам проверяют? — вестибулярного аппарата. Мне по должности положено: оформить собрались монтажником хорошего разряда. Там такое, значит, кресло, тебя крутанут, крутанут, еще крутанут, потом встала, руки вперед — и пошла прямо-пряменько! Мать честная! А у меня только что кровь из вены брали натощак — думаю, я и без кресла сейчас шмякнусь. Тут же на моих глазах трех мужиков крутили: один зашатался, как зюзя, другой — брык! — и с катушек, даже носом пропахал, а третий говорит: нет, вы лучше уж так вытурите, не сяду. Короче, всех забраковали к едрене-фене. А мне врачиха после говорит: вас в космос надо, замечательный ваш аппарат! Я говорю: знаю, но мне пока не по должности. Ну, самое страшное — терапевт: он же трубкой слушает, заключение пишет! Я так подгадала, чтобы к самому концу приема влететь, ну вот чтобы три минуточки осталось! Влетаю. Он сидит — уже бутерброды наворачивает, а главное — нет, это просто Бог! — не наш сидит, а совершенно новый, первый раз меня изволит видеть. Разложила я перед ним все свои бумажечки, говорю: чего всухомятку питаться, я бы вас борщом накормила! Ну, слово за слово — оченно мы, видно, им понравились! Подмахнул не глядя. Так что я теперь — слушай внимательно — экс-пе-ди-тор! Правильно сказала? Вот. На машине весь день катаюсь. Почти на личной. И шофер молодой, неженатый. Почти.