Нал

ѣ

во отъ двери стояли ширмы, за ширмами, стояла кровать, столикъ, шкапчикъ, уставленной лекарствами и волтеровское кресло. На немъ дремалъ докторъ; онъ даже и не слыхалъ, какъ мы взошли. На кровати лежала maman, у кровати стояла молодая д

ѣ

вушка въ б

ѣ

ломъ утреннемъ капот

ѣ

. Засучивъ немного рукава, она терла виски maman одеколономъ. Въ комнат

ѣ

было почти темно, жарко и пахло [65] <Что-то мятой, одеколоном, Гофманскими каплями и другимъ, ч

ѣ

мъ, не знаю, какъ вамъ описать его, но это было одно изъ ясныхъ [?] впечатл

ѣ

ній моихъ въ эту минуту.

Не только когда я слышу этотъ запахъ, но когда я вспоминаю о немъ, воображеніе переноситъ меня съ необыкновенной в

ѣ

рностью къ этой ужасной минут

ѣ

.

Д

ѣ

вушка эта была сос

ѣ

дка наша, о которой maman писала, и которая была изв

ѣ

стна намъ подъ именемъ la belle Flamande.⁹⁰ Лишь только она увидала насъ, она покрасн

ѣ

ла, отняла одну руку отъ висковъ maman только для того, чтобы освид

ѣ

тельствовать ею, не непристоенъ ли ее туалетъ (она была въ распашномъ пенуар

ѣ

), и не кланяясь отцу, грустно, почти незам

ѣ

тно улыбнувшись, шопотомъ сказала ему: «въ забытьи». Н

ѣ

которые говорятъ, что въ сильномъ гор

ѣ

челов

ѣ

къ не думаетъ ни о чемъ больше, какъ о своемъ гор

ѣ

. Неправда, я былъ въ сильномъ гор

ѣ

въ эту минуту, но я зам

ѣ

чалъ вс

ѣ

мелочи: наприм

ѣ

ръ, я зам

ѣ

тилъ эту полуулыбку de la belle Flamande,⁹¹ которая значила: «хотя и грустное теперь время, но все я вамъ рада». Я зам

ѣ

тилъ, какъ отецъ въ одно и то же время, какъ онъ посмотр

ѣ

лъ на лицо maman, кинулъ взглядъ и на ее прекрасныя, обнаженныя почти до локтя, руки. Я ув

ѣ

ренъ, что отецъ, который былъ убитъ горемъ въ эту минуту, полюбовался этими руками, но подумалъ «какъ можно въ такую минуту думать о такихъ вещахъ». Глаза maman были открыты, но она не видала. О, никогда не забуду я этаго страшнаго взгляда! Въ немъ было видно ужасное страданіе! Насъ увели. Больше я ничего не помню, не знаю и вспоминать не хочу. Страшно! Я потомъ у⁹² Прасковьи Савишны спрашивалъ о кончин

ѣ

матушки. Вотъ что она мн

ѣ

сказала. «Какъ васъ увели, она еще долго металась, моя голубушка, какъ давило ее точно что то, потомъ спустилась съ подушекъ и будто задремала такъ тихо, спокойно, точно Ангелъ небесный, только дышала тяжело. Мы хот

ѣ

ли съ С[офьей] А[лександровной] хоть подушечку подъ головку подложить. Но П. И. сказалъ, что лучше ее не трогать, чтобы не разбудить. Я вышла посмотр

ѣ

ть, что питье не несутъ, прихожу, а ужъ она опять, моя сердечная, все раскидала на постел

ѣ

и все манитъ Софью Александровну къ себ

ѣ

. Та нагнется къ ней, а ужъ силъ, видно, н

ѣ

тъ сказать что; отворитъ губку и только вздохнетъ, потомъ все охала: «Боже мой, Господи, д

ѣ

тей, [66] д

ѣ

тей.» И какимъ жалобнымъ голосомъ. Видно хот

ѣ

лось ей васъ благословить. Я хот

ѣ

ла за вами б

ѣ

жать. И. М. опять сказалъ: «не надо, это хуже встревожитъ, не ходи», и посл

ѣ

ужъ только все руку подыметъ и опять опуститъ. И что она этимъ хот

ѣ

ла, Богъ ее знаетъ. Я такъ думаю, что васъ заочно благословляла, да видно не привелъ Господь. Потомъ видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазамъ видно, что ужасно мучалась б

ѣ

дняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божія, не остави ихъ», и уц

ѣ

пилась зубами за простыню, а слезы въ три ручья такъ и потекли. — «Ну потомъ?» спросилъ я. — «Что потомъ, батюшка», и слезы закапали изъ глазъ доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.

Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На стол

ѣ

стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, св

ѣ

чи нагор

ѣ

ли, одинъ дьячокъ сид

ѣ

лъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мн

ѣ

хот

ѣ

лось посмотр

ѣ

ть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотр

ѣ

ть, но я вид

ѣ

лъ только св

ѣ

тъ, парчи, серебряные подсв

ѣ

чники. Я сталъ смотр

ѣ

ть пристальн

ѣ

е, взоры мои устремлялись на то м

ѣ

сто, гд

ѣ

должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, в

ѣ

нчикъ, и еще что-то б

ѣ

лое цв

ѣ

та воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себ

ѣ

, что это не можетъ быть — все сливалось вм

ѣ

ст

ѣ

, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотр

ѣ

ть, но и тутъ сначала я не в

ѣ

рилъ себ

ѣ

, что то желтоватое безцв

ѣ

тное м

ѣ

сто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мн

ѣ

страшно было в

ѣ

рить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щек

ѣ

, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя в

ѣ

ки, лобъ, на которомъ сгладились вс

ѣ

морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — <Я смотр

ѣ

лъ, смотр

ѣ

лъ и долго смотр

ѣ

лъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать н

ѣ

тъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цв

ѣ

тущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала д

ѣ

йствительность.>

Я ув

ѣ

ренъ, что ангелы, которые въ небесахъ несли душу моей матери, чтобы вселить ее въ жилищ

ѣ

праведныхъ и отдать ее. Богу, взяли и мою на время. Такъ пробылъ я, облокотясь къ ст

ѣ

н

ѣ

до т

ѣ

хъ поръ, пока не отворилась дверь, и не взошелъ другой дьячокъ на см

ѣ

ну. Это разбудило меня. Все время, которое я провелъ въ этомъ созерцаніи, можно вычеркнуть изъ моей жизни; я не помню,⁹³ но зато посл

ѣ

смерти моей, я ув

ѣ

ренъ, что душа моя вспомнить эти минуты. Я не плакалъ, но когда меня разбудили, я зам

ѣ

тилъ, что мн

ѣ

пора выдти, и мысль, что дьячокъ, который вид

ѣ

лъ мое положеніе, можетъ принять его за безчувственность и д

ѣ

тское любопытство, пришла мн

ѣ

. Я перекрестился, поклонился въ землю, и слезы хлынули изъ глазъ моихъ градомъ. Было 12 часовъ; я пошелъ спать. Я спалъ кр

ѣ

пко, спокойно и долго⁹⁴. Нервы мои успокоились, утромъ мы пошли къ пана

ѳ

ид

ѣ

, которую служили передъ т

ѣ

мъ, какъ нести т

ѣ

ло въ церковь. Дворовые и крестьяне пришли вс

ѣ

въ слезахъ прощаться. Мн

ѣ

досадно было, что и они плачутъ и показываютъ знаки горести также, какъ и я, и что н

ѣ

тъ мн

ѣ

никакого средства показать имъ, что я огорченъ больше вс

ѣ

хъ ихъ (нав

ѣ

рно больше половины плакали отъ души). Напрасно я сердился на нихъ. Запахъ былъ сильный и тяжелый, но мн

ѣ

не в

ѣ

рилось, чтобы это пахло т

ѣ

ло, я искалъ другой причины. Во время пона

ѳ

иды я не молился, но стоялъ въ душ

ѣ

довольно хладнокровно, хотя плакалъ и кланялся безпрестанно въ землю. — Новый полуфрачекъ, который на меня над

ѣ

ли, жалъ мн

ѣ

подъ мышками, и рукава нехорошо сид

ѣ

ли, и я чувствовалъ, что я скор

ѣ

е смешонъ въ этой одежд

ѣ

, [68] ч

ѣ

мъ жалокъ. Ежели бы меня оставили въ обыкновенномъ плать

ѣ

, какое бы оно см

ѣ

шное ни было, хоть арлекинское, мн

ѣ

бы это въ голову не пришло, но о новомъ, непривычномъ плать

ѣ

я думалъ. Я наблюдалъ за позой отца, который стоялъ у изголовьи гроба бл

ѣ

дный, какъ платокъ, и, какъ видно, съ усиліемъ удерживалъ слезы. Онъ былъ прекрасенъ въ эту минуту, вс

ѣ

движенія его были, какъ и всегда, граціозны, свободны и ув

ѣ

ренны, но не знаю, почему, мн

ѣ

въ эту минуту представилось его лицо, когда онъ въ кондитерской хот

ѣ

лъ поц

ѣ

ловать француженку. Я старался отогнать мысль о немъ, но невольно думалъ о томъ, что онъ слишкомъ величественъ въ своей горести. Я не могъ понять, почему онъ не плачетъ и старается выказывать твердость. — Онъ старался сказать твердымъ голосомъ, чтобы пода[ли] табуретъ къ гробу, но голосъ его дрожалъ.