– Не «бу-га-га», а лучше скажите: если я здесь натяну, ничего или перекосится? – Лариска потеряла конец нерва и рассердилась.

– Где? – оторвал Черчилль взгляд от ее вздрагивающей спины. – Не бойтесь, абсолютно симметричных лиц вообще нет в природе. Это только у роботов. Чем человек талантливей, тем лицо кривее. Слышали? Вон у вашего хирурга какой блин мятый, видели?

– Видели, слышали… – Златокудрая, согнувшись, скользила красными пальцами в лицевых мышцах Туркутюкова. – Вы по делу скажите!

– По делу ничего, можно чуть натянуть, – Черчилль с табуретки напряженно вытянул шею, – только потом не зашивайте по граням, швы чуть смещайте, чтоб углы не выпирали…

Вернулся доктор Рыжиков с полным ртом бутерброда и снова трижды вымытыми, поднятыми, как под дулом, руками.

– Смотрите, а сегодня быстро, – обозрел он поле боя. – Хоть и без бормашины, врукопашную… Ай да мы!

Шесть часов от первого разреза. Пальцы и шеи свело, пот течет под халатами из-под мышек. И все конца не видно.

38

– То, что вы видели, Сулейман, это не счастье, – грустно вздохнул доктор Рыжиков.

– Это? – покачал головой Сулейман. – Если это не счастье, то что тогда счастье? Одна заколка на галстуке знаете у него сколько стоит?

– Не знаю, – сказал доктор Рыжиков. – Я в этом не разбираюсь. Знаю только, что это не счастье, а борьба с несчастьем. Каждый, на кого оно свалилось, борется с ним по-своему. И хорошо, если борется. Разве нам лучше было бы, если бы он пришел в заплатах и слезах, смотрел на нас с упреком: вы и высокие, и стройные… И мы бы чувствовали себя виноватыми. Хоть и «я знаю, никакой моей вины…». Пусть лучше сверкает как елка и смотрит на нас свысока. Не думайте, это не просто. Это надо быть солдатом жизни, несчастьеборцем.

Сулейман посмотрел на доктора Петровича внимательней, чем всегда.

– Вы как от нас с Востока пришли, Юрий Петрович. Как у Омара Хайяма учились. Он ведь тоже сказал: «Жизни стыдно за тех, кто сидит и скорбит…» Я смотрю, вы даже счастливых жалеете…

– Да нет, я не жалею, Сулейман, – тем не менее довольно жалостливо вздохнул доктор Петрович. – «Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели». Слышали? Должны слышать. Просто я за то, чтобы счастливых было больше. Кто счастлив, кто жизнью доволен, тот и другим добра желает. А другие – это и мы с вами…

– Извините, – Сулейман позволил себе большую, чем когда-либо, твердость. – Извините, сколько я видел, у кого все есть, тот хочет еще больше. А другим никому ничего не желает. Особенно добра.

– Это разные вещи, – терпеливо сказал доктор Рыжиков. – Я не говорю: кто все имеет. Можно иметь все, что хотите, и ненавидеть жизнь. Чаще всего так и бывает: слишком это все дорогой ценой достается. Либо унижениями, которых потом от других требуешь, либо болезнями, которых потом всем тоже желаешь. Еще Сенека говорил: необходимое так легко найдешь повсюду; лишнее нужно всегда искать, тратя душу. Или еще: природа требует только хлеба и воды, а для этого никто не беден.

– Кто? – спросил Сулейман.

– Сенека, – сказал доктор Рыжиков. – Философ древнеримский.

– Как хорошо сказал, – оценил Сулейман. – Если бы я знал, я бы так жены родственникам и ответил. А то еще думал, но слов найти не мог.

На что доктор Рыжиков окончательно заключил:

– А теперь все же идите домой.

– Извините, – мягко улыбнулся Сулейман.

– Я серьезно говорю, Сулейман.

– И я серьезно. – Теплые золотые искры прыгнули и спрятались в темных глазах. – Вы идите домой, отдохните.

– Я не имею права, – сказал доктор Рыжиков. – Идите, Сулейман, я, к сожалению, не могу вам даже полдежурантских платить за ночной караул. А вам завтра работать.

– И вам завтра работать, – мягко, но твердо не соглашался Сулейман. – Не надо меня обижать, Юрий Петрович.

– Как обижать? – удивился доктор Рыжиков.

– Вы думаете, что перс только за деньги может ночью возле больного сидеть?

– Извините, Сулейман! – попросил теперь доктор Петрович. И очень огорченно, так что у Сулеймана мелькнули в глазах его теплые искры, и от торопливо сказал:

– Это вы извините! Я учиться хожу, а знания дороже любых денег. Это я за них должен платить, а получаю бесплатно.

Посмотрели друг на друга и тихо прыснули. От такой разведенной собою торговли. Все рвутся платить, когда нечем. Посмотрим, когда будет чем…

Доктору Рыжикову было легче: он совсем переселился во флигель, принеся из дому мыло и зубную щетку. Собранного по мелким частям Туркутюкова нельзя было оставлять ни на минуту. Каждый час протирать тампончиками скованный рот, следить за дыхательными путями и за тем, чтобы он в минуту нетерпеливого любопытства не сорвал повязку и не полез к зеркалу. Клизма на ночь, дыхательная гимнастика, жидкое кормление, туалет, уколы – набиралось неотрывно на круглые сутки. Ни спящего, ни глядящего доктор Рыжиков не мог его оставить одного. А ставок всего – у него да половина у Сильвы Сидоровны. Больше не положено. Сильву Сидоровну он берег для дневных полноценных дел, ночью перебивался, отгоняя от себя то Сулеймана, то бывшую рыжую, а ныне златовласую портниху сосудов, нервов, лоскутков. Но чаще Сулеймана.

– Да что там получать, Сулейман! – вполне искренне образумливал он. – Это же скифство… Изучать надо микрохирургию, микроскоп, лазер…

– Я таких операций, как у вас, никогда не видел, – покачал головой Сулейман.

– Не насмехайтесь, – сказал доктор Рыжиков. – Я в Бурденко был на операции у Арутюнова. Знаете, что такое талант? То, что у меня выходит за пять часов с ведром крови, он сделал за сорок минут и без капли… И это после трех инфарктов, в шестьдесят лет… Нет, мы так никогда не научимся.

В редкую минуту можно было из доктора Рыжикова вырвать такой расстроенный звук.

Но чтобы подбодрить Сулеймана, он тут же поправился:

– Вы научитесь, Сулейман. У вас еще разгон впереди, а мы как пули на излете.

В глазах у Сулеймана было большое сомнение.

Проходила ночь. Тяжко стонал больной Туркутюков, в котором живая кость мучительно срасталась с искусственной.

Аккуратно, чтобы не выдать себя, посапывал больной Чикин.

Танцевала «Воскресающего лебедя» больная Жанна Исакова. Конечно, в радостном сне.

В тесном коридорчике, который служил и ординаторской, и столовой, и приемной, за маленьким столом, при настольной лампе, Сулейман писал в конспект лекцию об открытых и закрытых черепно-мозговых травмах как мирного, так и военного времени.

И диктующий, и пишущий часто останавливались, чтобы прислушаться к звукам, возникающим за одной или за другой дверью.

Под самое утро диктующий вдруг задумался и совсем не по программе сказал:

– Только не дай бог вам, конечно, увидеть все это, Сулейман… Нет, возвращайтесь в чистую стоматологию, пока не поздно… Ноль процентов смертности, от пациентов одни благодарности… Самое сложное – зуб вырвать… Впутаетесь не в свою функцию, потом всю жизнь на меня зуб точить будете.

В глазах у Сулеймана было большое терпение, дающее доктору Рыжикову высказать все. Высказать – и все равно покориться.

– А самое трудное, Сулейман, к чему нельзя привыкнуть никогда, это рисковать чужой головой, когда своя в безопасности. – Он сообщил это как самую большую тайну бытия.

– Извините… – улыбнулся Сулейман усталой бессонной улыбкой. – Для некоторых это самое большое удовольствие.

– Это только при больной психике, – совсем без осуждения сказал доктор Петрович. – Это ненормальные люди, их надо лечить…

– Ай, никакие они не больные, – у Сулеймана проскользнула даже нотка раздражения таким всепрощением. – Они как раз очень нормальные, вас еще лечить хотят… Вернее, им выгодно, чтобы таких больных, как вы, побольше было для их здоровья. Извините… Я вот не видел, чтобы кто-нибудь, как вы, так часто свою голову подставлял.

– Я, Сулейман… – Доктор Рыжиков еще раз пристально посмотрел на зеленоватое лицо Сулеймана и наконец решил доверить ему тайну своей жизни. – Я вообще живу не по праву. Раз в братскую могилу попал, но это-то со многими бывало. А другой раз просто моя смерть досталась другому. И я теперь живу за него.