Черчилль, увидев это, тоже разинул свой огромный, как у нахального птенца кукушки, рот. Валерия чуть отшатнулась: «Нестерильные сами!» Черчилль выбрал самый большой кусок ветчины и одним глотком ополовинил бутылку кефира.

– Сколько можно?! – возмутилась Валерия. – Там еще люди!

– У них нет аппетита, – нагло заявил Черчилль. – Между прочим, мне писали благодарственные письма Любовь Орлова, Людмила Шагалова, Аллочка Ларионова. Могу прислать фотокарточки с личным автографом. А мой процедурный кабинет – уникальный по оборудованию. Неужели не хотите посмотреть?

…– Только бы не перепутать лицевые нервы, – наставлял доктор Рыжиков свой народ. – А то выйдет мимика наоборот, как у болгар «да» и «нет». Будет смеяться – как плакать, а плакать – как смеяться…

– «Человек, который смеялся»? – высказал догадку Сулейман.

– Так точно, – похвалил его за классику доктор Рыжиков.

– Вот он, наверное, настоящий компрачикос, – сказал Сулейман еще об одном представлении кизыл-арватского детства, которое, увы, совпало с обликом консультанта. – Такой шикарный… Вот это справедливо, Юрий Петрович?

– Что? – грызанул доктор Петрович щипцами особо твердую челюстную косточку. – Уф…

– Давайте я, – подменил Сулейман. – Это уже моя область. Что вы на своей работе таким потом обливаетесь, еще от страха волосы седеют… Не там… резанете… А он красивых женщин по лицу гладит… И в золоте как падишах ходит… – Последние слова он прокряхтел с трудом.

– Не жмите так отчаянно, – предупредил доктор Рыжиков. – Потом неделю кистью не пошевельнете. И вы всему верите?

– Чему? – Сулейман перевел дыхание над кровоточащим огрызком, даже отдаленно не похожим на красивую цветную иллюстрацию, сделанную рыжиковской рукой. Эту реальность не передал бы и Гойя.

Лариса услужливо запшикала промывательной клизмой.

– Что он тут хорохорится? – сделал доктор Петрович первую примерку пластмассового вкладыша. – Дайте теперь я догрызу. Это фигурная работа, резьба по кости… Уф… Вот поедете к нему сдавать больного… На отделку… Увидите обожженных… облитых кислотой… порезанных… от рождения несчастных… Их гораздо больше, чем знаменитых актрис… Просто ему так…

– Он же меня приглашал приехать! – оскорбилась за свою попранную честь первая красавица операционной. – А вы меня под замок? Разлучить хотите человека с сердечным влечением?

– Просто спасаю вас от Черномора, похитителя Людмил… и Ларис…

– Это вы свою Валерку спасайте, а то он там в коридоре заторчал, – не полезла в халатик за словом избранница номер один. – А я себя сама спасу. Когда надо будет.

– Конечно, пусть Лариса Сергеевна едет, – мягко сказал Сулейман. – Ей там интереснее. Мне как-нибудь в зубной, потом, когда-нибудь. И все равно почему у людей за одну зарплату такие работы разные? За вашу же, например, где-то сидит сейчас в машине шофер и целый день ждет начальство с совещания. Даже книжку читать ленится.

– Так уж и ждет, – засомневался доктор Рыжиков. Наверное, пока начальник совещается, он возит левых пассажиров. А значит, уже не ленится, как вы утверждаете, Сулейман, слишком пессимистично… Где у нас конский волос Сильва Сидоровна?

Сильва Сидоровна оскорбленно приоткрыла влажную салфетку, под которой на блюдечке лежал тонкий моточек.

– О! Конский волос! – уважительно заметил вернувшийся мистер Черчилль, он же Черномор. – А я думал, вы тут шелковым канатом лицо зашьете. Так вся периферия делает, а мы за ними потом перекраиваем… А что тут у вас слишком пессимистично? Кожи, что ли, не хватает натянуть?

– До кожи еще не дошли. – Доктор Рыжиков буравчиком просверливал в кости отверстие для замка и одновременно корил Сулеймана: – Видите, Сулейман, что такое без бормашины… Я вам честно зубы подставил, а вы… Отбросили нас в шестнадцатый век…

– Лев Христофорович может от огорчения заболеть! – умоляюще запросил Сулейман снисхождения. – Он уже к концу операции с новой придет!

– Тогда тем более мы тут не пессимисты, – успокоил доктор Рыжиков консультанта. – Просто мыслим в рассуждении того, что… Что жили были просто клетки. Одноклеточные, не в зверинце. Которые ядро, цитоплазма, мембрана. Клеткам надо было питаться и делиться, питаться и делиться, питаться и делиться. Ни о чем не думая. И вот что из этого получилось.

– А что? – заинтересовался мистер Черчилль.

– Ну хотя бы Минздрав для начала… Или горсовет. Заводы разные, химические и металлургические, атомная бомба, гениальные книги, «я помню чудное мгновенье», все пароходы и самолеты…

– А-а… – разочаровался Черчилль-Черномор. – Я думал, что-нибудь существенное.

– Ну как же не существенное? – попытался просветить его доктор Петрович. – Клетка – и ракетный крейсер, на котором Коля служил. Вот Сулейман до сих пор удивляется, что дальнейшее пошло такими разными путями.

– Извините, – мягко не согласился Сулейман. – Я не этому удивляюсь.

– А чему? – Консультант по красоте, оказывается, очень любил задавать вопросы.

– Тому, что одна клетка ничего не делая получает очень хорошее питание, а другая гнет спину так, как Юрий Петрович… Вот один, я видел, в Красном Кресте городском, здоровый, толстый, сидит марки наклеивает за членские взносы…

– Ну, Сулейман, на это у вас никакого удивления не хватит, – образумил его доктор Рыжиков и начал медленно распрямляться. – Ох, спина моя, спина… Неужели никогда не разогнется?

Доктор Коля Козлов, видно, отработанным приемом уперся ему сзади коленом в спину, помогая разгибу.

– Ну, это от способностей зависит, – снисходительно объяснил с табуретки мистер Черчилль. – Я вот всего сам достиг. Волосатой руки не имел. Кому нужна сирота, да еще и горбатая? Только самому себе. Я чужую ложку супа и чужую корку хлеба навек запомнил. Особенно чужие перешитые штаны… И специальность сам себе выбрал, и вкалывал как карла по двадцать часов в сутки… Писал статьи и за себя, и за прохвостов с титулами. Пока до докторской не долез, раньше трех ночи не ложился. В сорок лет коммунальную комнату получил, а то угол в Мытищах снимал… В семь утра на электричку, как пуля. Горбатая, бу-га-га… По морозу ночью в дощатый нужник, в огород. Зато понял, что лучше быть горбатым и умным, чем прямым и глупым. Зато теперь, могу и на дачу пригласить, в два этажа, утепленную, с горячей водой… Вас персонально, златокудрая. Вот уж правда, горбом нажил, бу-га-га…

– Слышали? – торжественно заявила златокудрая в спину доктору Рыжикову, выходящему съесть пирожок. – Приглашают меня! Не делайте вид, что не слышали! И нечего других примазывать!

– Кстати, у златокудрой муж – член сборной области по вольной борьбе, – оторвал задумчивый взгляд от снотворных приборов доктор Коля Козлов и многозначительно потеребил бородку. – И даже раз входил в сборную РСФСР.

– Тебя не спрашивают! – огрызнулась почему-то златокудрая швея, дернув гениальными пальцами нитку, уже привязанную к пластмассовой скуле и уходящую куда-то в угол ощеренного рта, отчего развороченное лицо, где скрепились огрызки кости и оргстекло, насколько могло подмигнуло. – Что толку, что член, если со сборов не вылазит!

– Что у вас тут за люди! – расстроился Черчилль. – То культурист, то борец, то десантник! Ни одного нормального. На консультацию не пригласишь.

– Да хоть в любовницы! – Он еще не знал, на какую нарвался. – От него все равно толку нет. Возится со своей бабой!

– Да что вы! – чуть не лишился дара речи от столь прямого поворота отступивший было обольститель. – Как можно пренебрегать такой женщиной!

– А так! – подтвердила она оскорбленно, так как тоже ненавидела всех борцов и боксеров за явную бесполезность их силы. – Набьет себе куклу песком и бросается на нее… как на… С утра начинает и ночью кончает. И то еле-еле…

– Зачем песком? – озадачился Черчилль.

– Борцовская любовь, – подсказал Коля Козлов.

– А настоящая запрещена? – растерялся далекий от спортивных хитростей жрец красоты. – А! Тренировки! Я так и понял! Бу-га-га!