— Боюсь показаться ему олухом, — Максим вспомнил, как в довоенные годы, на исходе второго курса, единственный раз в в институте провалился на зачете именно у Дмитрия Дмитриевича.

…А виновницей была рабфаковка Таня Утконосова, девчонка с кудряшками каштановых волос, с ярким румянцем на фарфоровом личике.

Словно какой-то голубой туман — цвета глаз и шапочки Тани — окружил тогда Максима. Ее поцелуи он все время чувствовал на своих губах. Он стал невнимателен на лекциях, сердце его падало при виде любой голубой шапочки. Таня, в свои восемнадцать лет уже с изрядным жизненным опытом, была польщена тем, что вызвала такое чувство, но не отказывала себе и во встречах с другими.

Максим же стал ручным, податливым. Он готов был исполнить любую прихоть Тани. Она сказала: «Я хочу, чтобы ты научился танцевать» — и Максим научился. Сказала: «Мне нравится, когда от мужчины пахнет табаком» — и он стал курить.

Ему все время хотелось сделать Тане что-то приятное. Если он прочитывал интересную книгу, то приносил ее Тане. Подрабатывая на разгрузке железнодорожных вагонов, покупал цветы, духи. Жеманясь и словно бы нехотя, Таня принимала подарки.

Как-то они отправились в театр музыкальной комедии. Шла оперетта «Продавец птиц». Они сидели, тесно прижавшись на галерке. Максим держал Танину руку в своей, был счастлив, как только может быть счастлив человек, и ничего иного не хотел!. Приблизив губы к маленькому розовому ушку Тани, прошептал:

— Никто никогда не будет так относиться к тебе, как я.

Она усмехнулась:

— А может быть, уже относились…

Максима покоробила, оскорбила и эта усмешка, и то, что Таня сказала. Но он повторил:

— Нет, так никто не будет…

Однажды на лекции сосед Максима, циник и вертопрах Валька Грилов, написал в тетради влюбленного, рядом с интегралом Коши: «Хочешь, я докажу, что ты — слепой дурак, а Танька тебе наставляет рога?» Максим, зло продырявливая карандашом бумагу, зачеркнул эту фразу и написал: «Ты пошляк».

Но Валька не отставал, а через несколько дней заставил Максима пойти с ним вечером в общежитие девушек.

Снизу, со двора, похожего на колодец, Максим увидел, что на своем балконе Таня целуется с каким-то типом. Максим ринулся по лестнице вверх, выскочил на балкон и в парне узнал красавчика Кирюшку — выпускника с литфака, печатающего стихи в комсомольской газете. Ни слова не сказав, Максим повернулся и побежал по лестнице вниз, хотя Таня кричала ему вслед, чтобы он не уходил, что она все объяснит.

А на следующий день был зачет, и Дмитрий Дмитриевич, слушая его несвязный лепет, раздраженно сказал:

— Молодой человек, не отнимайте зря время у занятых людей.

— …Вчера я снова просматривал «Математический сборник» мудрого грека Паппа, — пропустив мимо ушей фразу Максима об олухе, сказал Костромин, — вот пожалуйста, более полутора тысяч лет назад он написал: «Анализ заключается в мыслях, синтез в действиях». Анализ — изобретение плана, синтез — исполнение. Поразмышляйте над этим. Помните, у Гете: «Мы только складываем поленья для костра. Наступит урочный час, костер вспыхнет сам — к немалому нашему удивлению». И я скажу вам, Максим Иванович, чтобы изобрести, надо думать около. Здесь иногда приходит на помощь случай…

Труднее всего было Васильцову выбрать тему диссертации, хотя Константин Прокопьевич, ничего не навязывая, щедро выкладывал перед ним возможные темы. Но к этому надо было прийти самому, и не раньше чем уяснишь результаты новых исследований, постановку сегодняшних проблем.

Максим успешно, и даже раньше срока, сдал кандидатский минимум, раза два уже читал студентам лекции вместо Костромина, но тема диссертации ускользала. Ему то хотелось заняться теорией потенциала, то казалось, что откроются заманчивые горизонты, если углубиться в аналитическую теорию чисел.

Как-то профессор принес ему книгу Эрнеста Ренана «Будущее науки», изданную в Киеве в начале века.

— Обратите внимание на утверждение, что существует научный вкус, как существует вкус художественный. Не устану повторять: истина должна обрести и внешнюю красоту. Надо развивать в себе это чувство красоты. У математического здания должно быть архитектурное совершенство. Вы, создаете новые комбинации из ранее известных математических фактов. Но надо и угадать гармонию чисел и форм, придать геометрическую выразительность вашим построениям. Это — наша эстетика, наши песни без слов. Есть математики, не лишенные чувства юмора, математики-сухари, совестливые и бессовестные, легкомысленно-пустенькие и философично-серьезные.

— А какой я? — невольно вырвалось у Васильцова.

Костромин прищурился:

— Не обижайтесь, но еще никакой… Нет, не точно — уже совестливый.

В другой раз Константин Прокопьевич подсунул ему «Доклады» Академии наук. Там была и работа Коли Зарайского — ослепительная вспышка ума, обратившая на себя внимание многих математиков.

— А у вас есть время, — с неожиданной суровостью сказал профессор, — не так-то и много, но есть. Мы обречены забывать о себе. Однако не надо торопиться с определением темы поиска. Соблазнов много. Осмотритесь… Глубже войдите в фарватер. Нередко открытие лежит на грани парадокса. Идет от ясной цели к средству…

В конце концов Максим остановился на аналитических свойствах антикорреляционных функций случайных процессов.

Но здесь и начинались его главные муки.

Материала то катастрофически недоставало, то оказывалось настолько много, что он безнадежно тонул в нем. Временами Максиму чудилось: он ворочает глыбы, и тогда приходил в отчаяние от своего бессилия, ограниченности, скудоумия.

Несколько раз ему снилось, что он бешеным карьером мчится на своей кобылице военных лет Коломбине по узкой аллее. Ветки хлещут лицо… Выход из аллеи убегает, манит… Наконец он достиг его. Соскакивает с лошади, чтобы записать то, что необходимо. И просыпается… И снова за стол… Не упустить обнадеживающий просвет, похожий на робкие разводы утренней зари в хмурой степи. Лицо его горит, Максиму кажется, вот сейчас ухватит он главную мысль, вырвется, как во сне, к свету.

Но включаются тормоза холодного рассудка — нет и нет! Усилия его никчемны. Снова тупик.

Проходит немного времени, и, как тогда, под Сталинградом, он собирает новые силы и опять бросается в атаку, в «неожиданность души».

Если можно было бы изобразить его поиски-блуждания, ту отрешенность от всего, что вокруг, то отупение отчаяния, застои и новую мобилизацию сил, когда изменял акцент и снова низвергался в пучину неудачи. Если бы можно было изобразить все это кривой, она бы изобиловала взлетами и спадами.

Дора поражалась его упорству, утром обнаруживая на столе десятки листков, испещренных иероглифами, непонятными ей.

Работа в школе и служба в армии научили Максима, ценить время, приучили к порядку и внутренней собранности.

Он выкраивал часы и для того, чтобы погулять с дочкой, пойти с ней в цирк. Старался помочь Доре: таскал с рынка авоськи, делал посильный ремонт в квартире, заготовлял на зиму уголь и дрова. Не избегал и общественных поручений: выступал на заводах, вел студенческий кружок. Но все это не заслоняло главного — поиска. Максим считал, что если природа дала ему «энное количество серого мозгового вещества», то его нельзя растрачивать на пустяки.

С некоторых пор его врагом номер один стало радио. Дора очень любила легкую музыку, готова была слушать ее весь день. Максим ничего не имел против такой, особенно под сурдинку, музыки. Но когда она мешала ему сосредоточиться, бита по нервам, он уходил к кухонному столу или переносил главный поиск на время ночное. Максим понимал, что Доре нелегко выдержать его таким, каков он есть, однако переделать себя не мог, как не мог превратиться в «доставалу».

Недавно он встретил на улице приятеля студенческих лет Валентина Грилова. Тот, заметив его, вышел из кремовой «Победы» с кокетливыми зелеными шторками на заднем стекле.

Лицо Грилова самодовольно лоснилось.