Ольга, босая, едва прикрывшись, выскочила на крыльцо. Незнакомо бросился в глаза новехонький заборчик у соседнего, давно наглухо заколоченного дома.

Она в последнее время бояться даже стала этого дома с двором, заросшим крапивой да репейником, а ведь когда-то был он ей, можно сказать, вторым родным гнездом.

— Здорово, соседка! — распахнулась с веселым скрипом калитка.

— Петьша! — охнула Ольга.

Он стоял с топориком в руках, по-нездешнему как-то обветренный и, что было особенно дивно, бородатый и с сединой в коротко стриженных волосах. Стоял, расставив тоже босые ноги, смеялся ей глазами. Что толкнуло ее? Ольга обхватила его шею голыми теплыми руками, припала головой к груди его, заплакала:

— Петьша, откуда? Бродяга ты этакий!

— Е-мое, твоя телега! — и этот, оказывается, уже тут как тут, без него ничего не обойдется! Во-он и бутылка распочатая уже меж ними стоит. — Сколь годов домами бок о бок живем, а хоть бы раз когда приласкала она меня, приголубила! А к тебе, Петро, вишь, как кинулась!

Что сказать ему на это: ботало и есть ботало. Ольга вытерла глаза, засмотрелась, теперь уже успокоившись, в лицо Петра. Да и как объяснить им обоим, что к Петру-то все ее детство, вся юность крепко-накрепко привязаны.

И сейчас будто на миг повернулось к ней то времечко, заполнило оба двора шумом игрищ, визгом ребятни, окриками взрослых. Слышала она будто въяве и его, Петьшин, голосишко. Бывало, выскочит из сарая со спущенными до колен штанишками, потребует: «Пойка, вытти опу!» Случалось и ей, Ольге, управляться с этим делом, вместо сестры его. Срывала лопушок и… чуть было не сунулась сейчас с воспоминаниями этими, да вовремя одумалась: утонула Поля, Петина сестра, задушевная подруженька Ольги. В пруду утонула, шестнадцати годков. Зачем бередить,

— Ну, давайте, е-мое, за встречу! — не давала бутылка покою Семену. — Олюшка, Петро?

Но Петр не откликнулся, все так же, искрясь глазами, смотрел на Ольгу: и у него ведь ото всей-то родни одна она, подружка сестры, и осталась.

— Вот забор починил да заодно палисадник тебе поправлю. Что ж ты, соседка, черемуху свою не уберегла? Посохла ведь! Козы, видно, подгрызли. Хотел вырубить, чтоб новые ростки пошли, да думаю, спросить надо…

— Вырубай! А за работу — спасибо, у меня все руки не доходят.

— Ну, е-мое, твоя телега! Скоро вы? — не терпелось Семену. — А то и один — за вашу встречу!

— Выпей с нами, Олюшка, — пригласил и Петр.

— Погодите, закусить принесу. Да зайдите в ограду, а то прямо посередь улицы, на людях…

— Она у нас тверезница, — объяснил Семен. — И зятя такого же выбрала! Тот, не поверишь, как глотнул, так у него ажник уши, е-мое, покраснели! — брезгливо поморщился Семен и опрокинул стакан, не дожидаясь Ольгиной закуси.

До обеда просидели они во дворе.

Раза три доставал из кармана деньги Петр, и Семен все бегал в магазин за добавочной, пока не свалился. А у Петра — ни в одном глазу, будто и не пил. И почти весь край перебывал, перездоровался с земляком. И всем, не уставая, снова и снова рассказывал Петр о своей скитальческой жизни. Где он только не побывал за эти годы, чего только не сооружал! Все стройки от Братска до Тюменского Севера прошел. Какими деньгами ворочал!

— Да что деньги! Они в нашей судьбе — тьфу! — горел глазами. — Главное — жизнь такая по мне была! По моей мерке скроена! Для мужиков придумана такая жизнь! А теперь — все! Домой потянуло — спасу нет! Стал во сне каждую ночь домишко свой видеть, мамку, Полю, — и смотрел на Ольгу так, будто договаривал: «И тебя»…

Торопилась укрыться от этого взгляда: то в дом юркнет за хлебом, то в погреб нырнет — огурчиков в тарелки добавить, грибков…

Когда наконец опустел двор, Петр спохватился, спросил запоздало:

— А ты что же на работу не идешь? Не из-за меня ли?

— Выходная я сегодня.

— Во-от, — засмеялись, засияли опять его глаза. — Знал, когда приехать! — и замолчал, уставясь в землю бородкой. — Олюшка, я ведь не был еще дома-то, пойдем вместе, а?

Поняла его Ольга.

Не видел Петр мать мертвой. Отпустили тогда его из армии, и случись же нелетная погода. Не дождались соседи, похоронили. Только похоронили, он и прилетел. Посидел на свежей могилке да прямо с кладбища назад. С тех пор и не бывал. Вот и не насмелится теперь порог переступить.

Проскребла его домишко Ольга. Оживился Петр. То скрипит половицами, шлепает по свежевымытому полу босыми ножищами. То на лавке посидит у стола, уронив на него ручищи. То на пороге… Потом во дворе зазубренным серпом надумал крапиву жать. Нашел где-то на вышке и серп, и верхонки и давай расправляться с чертовыми зарослями. До прясла, что двор от огорода отгораживало, дошел, ужаснулся: — Это кто же хозяин-то? — смотрел на бывший свой огород, засаженный картошкой. Только трудно было угадать, где кусты ее — так все затянуло мокрицей, лебедой, осотом.

— Лида, Семена жена, надсажалась: и свой огород засаживала, и ваш вот. При ней-то порядок был, а как сорвалась, сдернулась с места, так все прахом и пошло, Семену разве до того — не просыхает так…

И огород этот беспризорный обиходил Петр: стосковался, видать, шибко стосковался по крестьянскому делу.

А день все не кончался. Хоть и на осень повернуло солнце, но еще стояло лето, последние его ласковые, вобравшие все отпущенное им тепло денечки. И когда наладилась-таки, как и надумала еще утром, Ольга попроведать свой покос, увязался с нею и Петр.

Как за околицу вышли, он будто ошалел. То в горку бегом. То замрет на месте, задумается. Очнется, улыбнется Ольге виновато:

— Все не верю, все думаю, не во сне ли. Дерни-ка меня посильнее, Олюшка, — подставлял седеющую голову.

От вина давеча не захмелел, а теперь пьянехонек. Смотрела на него Ольга, и опять казалось ей, как сегодня раным-рано померещилось в дреме: будто и не были еще прожиты годы, будто пошли они, как когда-то, девки-парни, в лес. Во-он там, за ельником, Поля замешкалась где-то, на маслят, видно, набрела.

И тут же где-то, за сосенками, хоронится Ольгин миленок Вася, момент подкарауливает, чтобы потихоньку от других чмокнуть ее…

— Сю-юда! Олюшка! Ельнишные! Мно-ого! — и правда услышала она голос Васи, кинулась на зов, да опамятовалась: что это она, какой же Вася.

— Сю-да-а! — звал Петр.

— Иду-у! — откликнулась Ольга.

Пока дошла, он уже успел наломать полну рубаху ельничных грибов, уже посинеть успели срезы на ножках.

— Что это ты делаешь — не отстирается ведь, — кивнула Ольга на дорогую, припачканную соком грибов рубашку.

— А-а! — махнул Петр рукой, мол, до рубашки ли тут, когда богатство этакое.

Грибам не было краю. Только один островок срежут, от патриарха в огромной широкополой шляпе до мелюзги с пуговичку, глядь — опять целый мост на пути.

— Ммм… запах-то запах! — подносил Петр чуть не каждый гриб ко рту, будто тут же съесть его намеревался. — А ведь не везде, оказывается, растут-то они, большинство людей об таких грибах ельнишных и не слыхивали…

Потом майку снял, шелковую, в рубчик, не пожалел. Пиджак на голое тело накинул.

— Комары, смотри, заедят, дело к вечеру, — засмеялась Ольга.

— Нну! Разве это комары! — храбрился Петр, и опять был он похож, несмотря на седину в ежике, несмотря на бородку, на того парнишку Петьшу, что вечным хвостиком за ними, за старшими, бегал-гонялся.

— Ну, где покос-то твой? — спохватился, вспомнил наконец, зачем и в лес-то они пошли. — А то ведь не отпустят они нас, гаврики эти, — кивнул на желтеющие в траве низинки шляпки грибов ельничных. И, будто вернувшись в сегодня, добавил: — Мамка умела солить их…

И тогда увидела Ольга резкие — не по возрасту бы ему еще — морщинки у рта, шрам над бровью и другой, поменьше, как корявинка на щеке…

Кошенина подбыгала маленько, можно было грести — в копнах дойдет, коли дождь не пробрызнет. И опять любовалась Ольга, как он работал. Не забыл крестьянского ремесла: навильники поднимал над головой огромные да аккуратные и нес так ловко, что ни одна былинка не, скатится на стерню.