Георгий хлоп-хлоп глазами: уже видел этого мужчину, только что пел с ним про деревеньку. Точно! Вот он сидит напротив. И вот он же стоит с баяном в руках. Чу-де-са!

Лена расхохоталась, насмелилась — подсела к Георгию, объяснила:

— Близнецы они. Это Степан Романович, он на один час старше своего брата Ивана Романовича. Вот их и называют: Комаровы-старшие да Комаровы-младшие. — И вдруг преобразилась вся: загорелись нетерпением глаза, заходили-заплясали по столу пальчики, заиграла в ней каждая жилочка. А баян зазывал в круг, уговаривал. И Лена не утерпела, первой вышла на зов баяна, задробила каблучками, не растрачиваясь, скупясь поначалу, попридерживая норов. А потом, будто не в силах больше томиться, рванулась, закружилась птицей, расправив руки-крылышки.

Плясали и другие, но Георгий не спускал глаз с нее одной.

И все же они скоро упарились. Первой сошла с круга, выскочила в сени Лена. Он снял с вешалки чей-то платок, вышел следом.

— Застудишься, — не заметил, как на «ты» перешел, накинул платок ей на плечи.

— Вон ты какой внимательный! — без улыбки, даже строго посмотрела она на него. — Сам ведь тоже в одной рубашке, пойдем в тепло.

— Постоим маленько, ничего, я крепкий… — И засмотрелся в ее освещенное ночным снегом лицо. Из дома слышалось красивое пение: «Оглянись, незнакомый прохожий…»

— Надежда Алексеевна поет, Комарова-младшая, — объяснила Лена. — Учительница пения она у нас. Ох, и певунья — ей бы в артистки!

— Тут, я гляжу, все учителя собрались. Ты тоже учителка?

— Я-то? Нет, не угадал маленько: доярка я.

— Доярка? А как же ты… — хотел он сказать «доярка, а в их компанию затесалась». Да она опередила его, объяснила:

— Не слышал разве? Подружки мы со Светланой.

А тебе что — доярочки не по нраву? А сам-то ты кто?

— Я-то? А я — таксист. Такие тебе по нраву?

— He-ка! Не люблю таксистов — они сдачу не сдают, все как с протянутой рукой живут, не правда?

— Я не такой! — засмеялся Георгий. — Я сдаю! — И представил, как по вечерам Танька выворачивает его карманы, жадно сосчитывая мелочь. — Я — передовой таксист, член бригады коммунистического труда, — врал напропалую. — Не веришь? — Заволновался вдруг всерьез, заметив в ее глазах холодок. Придвинулся к ней ближе, заглядывал в ее глаза, надеясь вновь увидеть в них припрятанную для него тайну. Она улыбнулась щедро и открыто, и от ее улыбки, только ему одному предназначенной, стало трудно дышать. Хочет вздохнуть поглубже, а не может, будто бежал долго-долго. Защищаясь от самого себя, спросил:

— А что же ты… Где твой муж?

— Муж? Объелся груш, — весело откликнулась она, а улыбочки как не бывало. — Интересно? Ничего интересного: злой он был, вот взяла и ушла. — И, как самое веское доказательство, сказала: — Он собаку мог пнуть.

— Я тоже от первой жены ушел, — разоткровенничался Георгий. — И тоже, как и ты же: увидел раз ее злое-презлое лицо, подумал — такая молодая и такая злая. И ушел.

— А другая — добрая? — спросила Лена. — Или, обжегшись на молоке — на воду дуют? — Засмеялась.

«Точно», — подумал Георгий.

— Ничего! — успокоила его озорно Лена. — Бог троицу любит! — и скользнула в дом.

Он остался в полутемных сенях, уткнулся разгоряченным лбом в стену. В щель сеней увидел свою брезентушку «Волынь». «Бог троицу любит». Вторая это у него уже поездка в те края за «Волынью» этой.

Первый раз ездил два года назад. Тоже все было удачно. Отопление тогда работало, и он ехал сутками, без сна, без отдыха. Танька, пока он гнал машину, нашла покупателя — пенсионера-садовода. Выгодно тогда загнали этот коробок.

Правда, Георгий с месяц не мог спать спокойно: все казалось ему, что донесет на него тот хитроглазый садовод-любитель. Даже со старым своим напарником Тимофеевичем поделился он тогда, раскололся перед ним. А тот засмеялся да и говорит: «Дак ведь это все очень просто, Гоша: живи честно, вот и спать будешь крепко!»

Справились они тогда с Танькой — хороший получился разоставочек. И ковер новый, во всю стену появился, и шубу Танька себе достала, и ему на рынке куртку отхватили шикарную, импортную — вещь, в общем. Повеселела его Танька: «Бог, говорит, Гошка, троицу любит! Погодим маленько, и еще разик, а потом и еще туда съездишь… А пристроить покупочку я берусь, сама сумею…»

В этот раз на стенку да на пару дубленок цель у нее выгадать. Покой потеряла с этой стенкой. Были не так давно на новоселье у ее подруги — вместе они в ЖКО работают. У них она и увидела эту стенку. На вечере виду не подала, а как домой пошли, уж и взъерепенилась, расфыркалась: «Вот живут люди! А мы! Нынче же езжай за той колымагой, пока их еще купить можно!»

«Бог троицу любит», — смотрел Георгий на машину, покорно дремавшую под чужими окнами, — «И ведь с нее сбудется — и в третий раз пошлет она меня. И в конце концов — влипну!..»

— Что же вы делаете — ведь холодно! — скрипнула дверь, и теперь Лена накинула ему на плечи чей-то полушубок. — Осердились на меня? Лишнего я наговорила, позабудьте. Пойдемте лучше плясать, а то мне Валентин Петрович покою не дают: «Пойдем-ага плясать!» Золото он у нас — не человек! Ну что — голова болит? — участливо так спросила.

И он не удержался, обнял ее, привлек, укутав всю полушубком. Она не вырывалась, зашептала, торопясь:

— Я почему такая заполошная-то нынче? Как сюда пойти, дай, думаю, картишки раскину: душа-то еще жива, и на самом донышке бабья надея все теплится… Раскинула, и выпал мне прямо на сердце нечаянный король. Три раза раскидывала, и все нечаянный король на сердце… Тут ты и явился нежданно-негаданно в нашу компанию. Вот я и развольничалась маленько перед тобой: мол, он и есть мой король нечаянный. А вообще-то я не такая — я женщина гордая, строгая…

«Какая она теплая, голос ласковый… родная… — боялся он пошевелиться, чтобы не спугнуть наваждение… — возьму и останусь здесь. „Так и так, — дам Таньке телеграмму. — Не жди, не ищи. Георгий“».

— Чай пить! Всех приглашаем чай пить! — распахнулась дверь, и они отпрянули друг от друга.

И опять на столе было такое изобилие сладких пирогов, разноцветных тортов, всяких разных красивых финтифлюшек.

— Над морем летают волшебные чайки! Слова прошу в честь хозяйки! — встала курносенькая толстушка, учительница пения. — Дорогая Светлана Максимовна, я, пока доила коровушку, придумала поздравление свое и стихах…

— Давай-ага, — разрешил Валентин Петрович, — читай. — И объяснил Георгию, сидевшему на этот раз рядом с ним: — Ох, она у нас на все руки мастер: и поет, и стихи складывает, и хозяйство у нее — дай бог каждому!

— Затерялась где-то, — начала свое поздравление, волнуясь, Надежда Алексеевна,—

Все зааплодировали и стихам, и их автору, и Светлане Максимовне. А тамада Валентин Петрович заволновался вдруг и, поднимаясь с бокалом в руках, заговорил, Серьезно заговорил, будто на трибуне находился перед собранием:

— Над морем летают белые чайки! Предлагаю выпить за стихи, посвященные хозяйке! Они меня-ага проняли! Вот этим словом «На старт!» проняли. И если мы добились в нашем хозяйстве каких-нибудь результатов, так потому, что были всегда на старте! Согласны вы со мной? О финише мы всегда помним! Но начинать-то приходится со старта! Так — нет я понимаю-ага?

— Так! Так, Валентин Петрович! — с чувством, серьезно откликалось застолье.

— Ну, раз так: за старт!

«Останусь, — пьяненько думал Георгий, наблюдая исподтишка за дояркой Леной. — Возьму и останусь».