И буду среди этих людей своим человеком. И буду такой же веселый, добрый и работящий. Работой своей буду гордиться. И женой. Вон она у меня какая славненькая… Обнять бы ее счас… — совсем размякла-разнежилась его душа. — Будет вот так же за мной ухаживать, — смотрел, как толстушка-певунья промокает платком взмокший лоб мужа, не выпускающего из рук баяна. — И будет вот так же доверчиво голову мне на плечо класть, — смотрел, как покачивается, словно убаюкивает немолодую свою жену, прикорнувшую на его плече, Валентин Петрович — «Устала-ага, Катюша?».

После чая опять и пели, и плясали, и по-современному, по-модному танцевали. Успели поднять тост и за него, за Георгия, и за его родину — «могучий Урал». Потом Светлана Максимовна свои любимые стихи читала. И все слушали, умели слушать, заметил Георгий и тоже покачивал в такт складным, берущим за душу строчкам хмельной головой.

— Она знаешь у нас какая? — успел сказать про Светлану Максимовну Валентин Петрович. — Она каждый урок в любом классе со стихов начинает-ага! Ох, она умеет!

— Хорошо у вас! — сказал на это, вконец разомлев, Георгий.

— Хорошо-ага! — согласился Валентин Петрович, — А думаешь — всегда так было? Коля, Коля, иди к нам, поговорим!

Николай Иванович оставил в кружок сбившихся во главе с баянистом и его певуньей гостей — те все пели, пели, и казалось, никогда не иссякнет запас всех их песен, — подошел к другу.

— Коля, скажи, вспомни, как мы начинали здесь после войны? Мальчишки были-ага совсем! — не без гордости сказал Валентин Петрович. — Ни людей, ни техники! Помнишь, как мы-ага с тобой ковырялись в навозе?

— Эх, Валя, нашел что вспоминать! Давай лучше споем!

— Нет, Коля, об этом забывать нельзя! А знаешь ли ты, Коля, кто ты? Ре-во-лю-ци-о-нер ты!

— Скажешь, Валя!

— Он, — объяснил Валентин Петрович Георгию, — вот он решил у нас в совхозе проблему кадров! Самую-ага неразрешимую проблему!

— Я… что бы я без тебя, Валя…

— Он сказал, лет двадцать назад сказал: «Парней, говорит, Валя, не пахать надо учить, а любить пахать землю надо учить-ага!» Вот в чем секрет! И теперь у нас в совхозе все пахари — свои! Все животноводы — свои! Вот два брата Комаровы: один — главный инженер совхоза, другой — главный бухгалтер! И главный агроном, вон он, тоже свой, доморощенный! Сво-ои!

— Хорошо у вас! — опять вздохнул Георгий. — И про всех я уже все понял — во народ! А кто ты-то здесь будешь, скажи!

— Он?

— Я? — спросили враз Николай Иванович и Валентин Петрович.

— Так директор ведь он нашего совхоза, — засмеялся Николай Иванович.

— Не похож я на начальство, — подхватил смех друга Валентин Петрович. — Это я знаю! Мне и Катюша моя говорит: два, говорит, института кончил, а вида, говорит, у тебя нет. Ага-простоватый я к народу. Что сделаешь — люблю людей, — вот ведь с каких лет знаешь каждого… Два института, точно… Сперва зоотехнический, после фронта доучивался. А как директором поставили, пришлось заочно — на экономический подался… Но в зрелые годы учиться, я вам скажу, интересней: все-ага для дела берешь, не для отметки.

Расходились по домам за полночь. Гостя Николай Иванович повел на ночлег в интернат. В доме, объяснил, мол, не дадут отдохнуть: уборка до утра будет, мытье посуды — стук-бряк! А в интернате благодать — и тепло, и белье только что сменили.

Уходя, Георгий встретился с глазами Лены…

Когда Николай Иванович зажег свет, Георгий аж зажмурился — такой белизной ударило в глаза. С полсотни коек, аккуратно заправленных белым, словно ждали гостей.

— Выбирай любую и — спокойной ночи! — засмеялся довольный Николай Иванович.

Георгий выбрал койку у стены. Стена оказалась боком голландки. Ласковое неторопливое тепло грело ему спину. И показалось вдруг, что лежит он на голбчике у бока русской печи в своем родном домишке. Вот стоит открыть глаза, и увидит он широкую крашеную лавку вокруг стола, горшки на окнах с гераньками да фуксиями. А в кути мать шаркает осторожно обутками — завтрак варганит, печь топит. Открыл глаза — сине глядели незанавешенные окна, по-больничному белели койки.

«Не идет, — подумал Георгий. — Не идет ведь. Надо было самому за ней увязаться, не упускать… Ничего, остаюсь ведь: никуда теперь она от меня не денется, доярочка моя славненькая…» Тепло от бока голландки окутывало его, в голове приятно кружилось, убаюкивая…

Проснулся он на рассвете. Долго ошалело смотрел на синие окна, на белые ряды коек. И вспомнив все: и то, как пел да танцевал в незнакомой компании, и то, как втрескался в доярку Лену и даже «пообжимать ее успел, торопыга!», и то, как остаться в этом селе надумал было, — и захохотал на весь пустой этот дом.

«Ну, рассупонился же ты, мужик!» — удивлялся самому себе, торопливо одеваясь.

Когда подходил к своей брезентушке, из кабины ее показался Николай Иванович.

— Я тут отремонтировал вам отопление, — сказал он. — Далеко ведь вам еще?..

— Хватит киселя хлебать, — уклончиво ответил Георгий. — Спасибо! За все вам спасибо!

— А чаю? Нет уж, мы вас так не отпустим! — вышла к ним Светлана Максимовна.

— Нет, нет, спасибо! Да и не ем никогда после того как выпью, а я, кажется, вчера того… перебрал малость…

— А на посошок нельзя? — нерешительно предложила хозяйка.

— Что ты, Свет, ехать ведь человеку, — сказал Николай Иванович.

— Ну, тогда вот, возьмите, — вынесла она сверток с едой, сунула в карман ему четвертинку водки. — Потом, перед сном выпьете, — шепнула.

— Да что вы! Куплю ведь я, если захочу!

— Ничего вы не купите! — возразила Светлана Максимовна. — Дорога новая — на сотни километров — ни жилья, ни людей! Берите, берите!

— Спасибо вам, — растрогался Георгий и — знай наших! — наклонился к ее руке, коснулся губами по-крестьянски грубоватых пальцев.

Ну, привет всем от меня передайте! Братьям Комаровым! Женкам их. Валентину Петровичу! Лене… А молодец вы, Светлана Максимовна: заслуженная учительница, а с простой дояркой дружите!

— Ну, это ей сказать надо спасибо, что знается со мной! — засмеялась Светлана Максимовна. — Мне до нее далеко! Она у нас — Герой Соцтруда! Во-он, уже на работе моя Лена. Слышите? Движок на ферме стрекочет — дойка идет…

«Вот ведь попал куда, а? — усмехался злорадно Георгий, выруливая из села. — Думал, хоть одна простая душа вчера заблудилась среди этих всех причиндалов — нет! И она — Герой! Вот ведь затесался в компанию, а!»

Он помнил, как она, такая теплая, прильнула к нему вся и лепетала, лепетала что-то про нечаянного короля. «Может, завернуть на ферму, взглянуть на нее еще раз… хоть попрощаться по-людски… Так твою так! — оборвал он себя. — Спятил? Рассиропился, расквасился… Корроль нечаянный! Что? — брало верх злорадство. — Что, герроиня? Не прибавило тебе твое геройство, видно, счастья, раз на первого встречного готова повеситься! Ах, так твою так! — Еще злее себя одернул: — Что же ты, варнак, на людей-то бросаешься? Люди к тебе со всей душой, а ты…»

Он включил отопление. Спорое тепло будто и нутро отогрело. Успокоился. Вроде и саднить где-то внутри стало меньше.

«Что же это со мной творится-то?» — попытался разобраться, с чего бесится. — Перебрал малость? — И понимал: легко хочет отделаться от себя, от чего-то непонятного, тяжкого, нахлынувшего нежданно-негаданно.

«А ведь зависть тебя гложет, во-от что, брат! — сознался наконец. — Зависть. Как Танька чужим стенкам да дубленкам завидует, так и ты жизни чужой позавидовал. Простой, доброй, честной их жизни… Есть чему завидовать! — пытался еще вывернуться. — Давно деревенской грязи не хлебал?.. Ладно, не ерепенься! Сиди уж, раз сказать нечего!..»

А машина бежала по новенькому просторному шоссе. И покажись вдруг Георгию, что не в ту сторону он едет. Так бывало уже с ним иногда: от усталости, от долгого сидения за баранкой. Но стоило обычно посмотреть на знакомый дом или сквер за окном кабины, и все вставало на свои места.