За Мерзлявкина ответил Санкин. Он стукнул кулачищем в огромную ладонь:

- Так точно, товарищ капитан, устраивает! Приедем и разберемся. Нет проблем.

Таким образом, и с квартирами всё более или менее устроилось.

И вот, в одночасье вся эта красивая жизнь закончилась черт знает чем. Не спрашивая согласия, их повезли освобождать заложников "Норд-Оста" - можно сказать, практически на убой. Человеку, только-только почувствовавшему вкус жизни, умирать обидно вдвойне.

"Нас-то зачем посылают? Им что, своих бойцов не хватает? Вот невезуха!"

Так или примерно так подумали все задействованные в операции.

В те ненастные осенние дни только и разговоров было, что о захвате чеченцами зрителей мюзикла "Норд-Ост". С этого начинались и этим заканчивались все выпуски новостей по радио и телевидению.

Людмила Владимировна Селиванова ходила из угла в угол комнаты, что-то бормоча себе под нос. Порой она останавливалась и подолгу смотрела в одну точку. Муж всерьез опасался за рассудок жены.

Людмила Владимировна подошла к окну. Вот домой идет девушка. Она спокойна и беззаботна. Ее скоро увидит мама. А она? Увидит ли она Ниночку? Почему несчастье случилась с ее дочерью, а не с этой девушкой? "Нет, так нельзя думать", - остановила себя Людмила Владимировна.

Она не могла простить себе то, что не разобравшись, не почувствовав материнским сердцем беды, первая отключила телефон. А ведь дочь хотела что-то сказать.

Нина пострадала за мамин грех. Черт попутал ее купить билеты на этот злосчастный мюзикл, когда можно было просто выбросить деньги - и всё, ничего бы не было. Не догадалась! От осознания собственной вины можно сойти с ума.

Но разве виновата только она одна? Не закапризничай тогда Шурик, на мюзикл пошли бы они, и Ниночка осталась бы.

"Я просто оказалась не в том месте", - не выходили из головы последние слова дочери.

Вот он, сидит перед телевизором: ждет хороших новостей. Шурик почему-то уверен, что заложников спасут.

- Если с Ниной что-нибудь случится, я отравлюсь, - ровным голосом произнесла Людмила Владимировна.

Шурик поднял на нее глаза, полные слез. Людмила Владимировна села рядом, взяла мужа за руку.

- Знаешь, что я думаю ... - начал было Шурик дрожащим голосом.

Она в отчаянии посмотрела на мужа:

- Умоляю, сейчас ничего не говори. Ни-че-го!

Шурик обиженно шмыгнул носом.

- Мы с тобой после ... всё после ... - добавила Людмила Владимировна, гладя его по руке.

- Как хочешь, - сухо ответил Шурик.

По телевизору шло интервью с женщинами, которым удалось сбежать от чеченцев. Им пришлось прыгать с третьего этажа. Ниночки среди бежавших не было. Мельком показали отпущенных террористами иностранцев. Один из них был похож на Тобиаса, но полной уверенности в этом не было.

С особым нетерпением Людмила Владимировна ждала очередного выступления начальника штаба по освобождению заложников. Практически каждый раз он говорил одно и то же: что с террористами ведутся непростые переговоры, что ситуация под контролем, но по едва заметному дрожанию голоса и по тому, как он время от времени приглаживал рукой свои короткие седые волосы, этот человек искренне переживал за судьбу заложников. Чувствовалось, что знает он гораздо больше, чем говорит. У него было благородное лицо и огромные, немного раскосые, умные миндалевидные глаза. Особая выправка выдавала в нем военного человека в большом чине. Людмила Владимировна называла его генералом. Она восхищалась его мужеством: не каждый способен взять на себя ответственность за жизнь нескольких сотен людей. Она верила, что генерал знает, как спасти заложников, и поможет им.

Вновь на экране главарь террористов Мовсар Бараев в окружении заложниц. Среди них Нины тоже не видно. На заднем плане, у стены, расположились люди в камуфляже и масках, шахидки в черных одеяниях. Бараев твердил свое единственное условие освобождения заложников - немедленный вывод российских войск из Чечни, и заявлял о готовности членов его группы взорвать дворец при малейшей попытке штурма. Заложницы утверждали, что с ними обходятся хорошо, их кормят и поят, и просили об одном: не пытаться их освободить.

После Бараева в эфир пошел экстренный выпуск новостей. Сообщили о гибели девушки. Сердце Людмилы Владимировны готово было остановиться. Показали, как из дворца выносили носилки с трупом девушки. Камера шла параллельно, и хорошо была видна рука убитой. Нет, это рука другой девушки, не Нины! Тут же показали мать убитой. Людмила Владимировна поймала себя на мысли, что странным образом завидует этой женщине - по крайней мере, у нее появилась определенность. С поразительным спокойствием женщина рассказывала, как она запрещала дочери идти в здание дворца, но та ее не послушалась, и вот теперь ее нет в живых. Получалось, что девушка вошла в уже захваченное здание и спокойно прошла на сцену. Когда корреспондент попросил уточнить, как девушка могла попасть в охраняемое здание, картинка на экране исчезла. Камера долго держала общий вид дворца культуры: площадь, заполненную милиционерами и военными в мокрых от моросившего дождя плащ-палатках, скопище армейских автомобилей, бронетранспортеров и машин "Скорой помощи". На фасаде здания четко просматривалась огромная растяжка с надписью "Норд-Ост" на фоне голубого моря и летящих чаек.

Людмила Владимировна неотрывно смотрела на телевизионный экран, как будто пытаясь проникнуть взглядом сквозь стены здания, в котором истязали и мучили ее дитя. И в какой-то момент она, кажется, физически ощутила тепло Нины.

- Я с тобой, моя милая, моя хорошая, моя несчастная девочка! - зашептала она. - Не бойся, я здесь, я рядом. Всё будет хорошо!

- Подумать только, - задумчиво проговорил Шурик, - а ведь там могли оказаться мы с тобой ...

Эту фразу можно было истолковать по-всякому. Но интонация выдавала Шурика - он радовался тому, что он не там!

И тут с Людмилой Владимировной произошло нечто такое, что испугало ее саму. Она ощутила в душе ужасную пустоту. Против ее воли, но абсолютно четко, она вдруг поняла, что больше не может, не должна оставаться с Шуриком не то, что под одной крышей, но, вообще, в этой жизни.

- Что ты сейчас сказал? - спросила Людмила Владимировна.

- Ничего, - ответил Шурик, почувствовавший в ее голосе угрозу. - Передачи по телевизору давно кончились, а мы всё сидим и сидим. Тебе нужно отдохнуть, да и мне тоже. Пойдем ложиться.

- Иди.

- А ты?

- Я должна уехать.

- Люся! - срывающимся голосом воскликнул Шурик. - Ты прекрасно знаешь, что я плохо себя чувствую и не могу никуда идти.

- Да, да, конечно, ты оставайся дома. Я одна.

- Что значит "оставайся дома"? Как это понять? И куда ты пойдешь? Туда?! И что ты будешь делать там? Дальше оцепления тебя не пустят. На улице собачий холод, дождь ... Ну зачем это тебе надо, Люся? Наши власти не могут опозориться на весь мир, они что-нибудь придумают. Вот увидишь, все будет хорошо ...

- Я не могу и не хочу сидеть и ждать.

- А я могу? Думаешь, мне легко держать себя в руках?

- А зачем?

- Что ты имеешь в виду? - не понял Шурик.

- Зачем ты держишь себя в руках? Кому от этого легче?

- Опять истерика! Люсенька, давай не будем ссориться. И так тяжело. Тебе нужно отдохнуть. Хочешь коньячку? Ну хорошо, не хочешь коньяку - не надо, а я выпью.

Людмила Владимировна встала.

- Я тебя никуда не отпущу! - взвизгнул Шурик. Людмила Владимировна посмотрела на мужа, не в силах скрыть презрение. Шурик отвел глаза.

- В конце концов, поступай, как знаешь. А я лично устал! Как я устал! - с непонятной злостью крикнул он и вышел из комнаты.

Все дороги к зданию с заложниками были перекрыты войсками и милицией. Водитель-частник доставил Селиванову только на Таганскую площадь и уехал, не взяв денег. Таксист, от нее узнав о беде, по всей видимости, ее пожалел. Селиванову это задело. "Зря, не нужно меня жалеть, - подумала она. - У моей дочери будет все хорошо".