– У всех прекрасных дев печальные глаза, но вот почему, об этом и я не знаю.

На подставке, очень похожей на ствол дерева, с аршин[195], не больше, сидело существо с женским ликом, но с крыльями птицы. Лицо излучало удивительную женскую красоту, в которой смешались и царское величие, и простая человеческая душевность, и гордость, и смятение… Сложенные крылья говорили о том, что птица не собирается отсюда улетать так скоро, она еще поживет в этом доме.

– Ваян, смотри, а что это за свиток с письменами? В когтяху Гамаюн!

– Это очень ценный свиток! Хочешь его почитать?

– Конечно! Давай только другие поделки посмотрим. Вот это кто такой сердитый?

– О, это самый грозный славянский бог – Перун [196].

– И его я знаю… Да он же как живой! И сидит на колеснице…

– А в нее запряжены драконы…

– А как они стремительно несут его! У Перуна даже кудри развеваются на ветру… А это – стрелы?

– Да, в левой руке у него – колчан со стрелами, а в правой – лук. Вот сейчас он пустит стрелу… Знаешь, что произойдет?

– Что?

– Пожар.

– Значит, нельзя его злить понапрасну.

– Вот именно.

– А рядом кто?

– Так это же – Верховный владыка Вселенной Сварог![197]

– Какой он золоченый, так и горит изнутри…

Одна из фигур изображала старца с посохом. Он будто торопливо шел куда-то, а Ваян успел выхватить это энергичное движение пружинистого тела. Было в облике нечто противоречивое: осанистая фигура, и в то же время – длинная белая борода и глубокая складка на лбу.

– А это у меня – Велес[198], Бог Удачи.

– А что это за дерево, из которого ты вырезал поделки? Я не видела такого у нас…

– Здесь у меня эбеновое – черное и очень твердое, его легко полировать до зеркального блеска. Я из него делаю героев сказок и легенд, необычных животных… А это – сандаловое, чувствуешь, какой аромат исходит от фигур? И вот здесь – белое, очень мягкое, его называют еще «мыльным»… Все это привезли мне голландские купцы из Ост-Индии.

В стороне от скульптур на широкой деревянной доске, установленной на подставке в виде обычных пеньков, стояли деревянные макеты двух парусников.

– Так это же – твое ремесло!

– И ремесло, и увлечение. Это не обычные макеты…

– Ваян! Ты начал рассказывать.

– Я очень много слышал о таком ритуале и от голландцев, и от норвежцев… Называется он «похороны корабля»…

Ваян замолчал, словно вспомнил о чем-то очень личном, а потом продолжил:

– Я очень хочу, чтобы корабли никогда не тонули сами… Чтобы в море-океане не было несчастий…

– А что это за ритуал?

– Видишь, слева у меня парусник стоит на якоре. Он совсем старый, и его нужно похоронить. А справа – молодой корабль с поднятым якорем, он сейчас отправится в путь…

– А что за маленькое суденышко между ними?

– А это – душа старого корабля. Она никогда не умирает, как не умирает и душа человека, и поэтому перейдет в новое судно. Видишь, какие полные паруса? Это ветер подул со стороны умирающего корабля…

– А вот этот знак на крошке-суденышке я знаю. Это – свастика. Только для чего она здесь?

– Это – символ жизненного пути корабля, или «колеи житейской»… Символ владения ветрами – сторонами света. В открытом океане очень важно заручиться такой поддержкой, кто ее не имеет – тот погибнет…

– Точно такой знак есть и на моем крестике, он идет по центру… Мама сказала, это – семейная реликвия… Уже два века… Пойдем, покажу!

– Надо же! И я положил в «женихову шкатулку» тебе подарок!

Они прошли в спальню, благо, гости уже разошлись, и Анна достала обе шкатулки. В той, что была от мамы, вместе с браслетом из слоновой кости, который привез из Ост-Индии голландский купец, вместе с золотым медальоном с изображением Пресвятой Богородицы лежал старинный нательный крестик с выбитым по центру знаком свастики. Он крепился к серебряной подвеске. Из второй шкатулки Анна достала тот самый крест, который десять лет назад, во время кораблекрушения, Ваян держал в кулачке, чтобы не выронить. Острые края свастики больно врезались тогда в ладонь, но он терпел. Он никому не показал свой крестик до самого прибытия корабля в Санкт-Петербург. Да и потом тоже…

– Вот об этом кресте я и говорил тебе. – Ваян взял в руки предмет, ставший его талисманом, словно прощаясь с ним. – Только это и осталось у меня от мамы, так сказала бабушка Лестари[199], у которой я жил. Мама положила его незаметно от моего отца в пеленки, поэтому я ему тоже ничего не сказал. Это память о единственной в мире женщине, которую я всегда любил и люблю сейчас и которой говорю только… слова благодарности. Вот поэтому я очень хочу, чтобы эта вещь принадлежала тебе, Анна. Ты для меня – самая дорогая и желанная.

Ваян надел ей на шею свастичный крест и прижал к себе. Он не мог видеть, что на глазах Анны блеснули слезы. Как выдавливала она их там, в родительском доме, где нужно было рыдать и рыдать периодически, а слезы все не появлялись… А сейчас вот хлынули, когда она так счастлива.

Они не заметили, как их губы соединились в поцелуе…

Было это когда-то взаправду и, потому, в древней Книге описано, в Книге той, что зовут Козмография, той, глаголемой Козмография. А ведется в ней сказ о странствиях, землях дальних, за океанами, за равнинами, горными пиками, за лесами густыми, дремучими. Как плывут корабли в море синее, паруса раздувают над мачтами, якорями цепляются крепкими, острова открывают чудные.

Есть в ней сказ и про остров Макарийский, что возник как равнина круглая посреди океана грозного, и могучего, и безбрежного. Он один, этот остров Макарийский, близ блаженного рая раскинулся, на востоке, близ Бога Сварога и его золоченого терема. И растут там цветы прекрасные с лепестками, росой покрытыми, неземной аромат у них, сказочный, а над ними порхают бабочки. А деревья от фруктов ломятся, самых сочных и – слаще сахара, и поют в том саду птицы райские, среди них – даже Феникс и Гамаюн.

С головою царевны прекрасный, да глазами как небо – синими, да с власами блестящими, длинными, словно дни на чудесном острове, – вот такою была она, Гамаюн. Ну, а перья на крыльях лазоревы, а в ночи серебрятся и светятся, словно звезды на небе ясные, словно слезы невесты – чистые. С головою красавца царевича, только с клювом орлиным, с горбинкою, а с глазами как стрелы быстрые да из лука из богатырского, – вот таким этот Феникс был. Ну, а перья его окрашены красотой и червонным золотом, так блестят в темноте и светятся, как горит колесница Сварога.

А когда-то был Феникс птицею очень серою, неприметною, но поспорил, глупец, с воронами, что взлетит до владений Сварога. И летел он стрелой отточенной в самый купол бездонного облака, не боясь подпалить свои крылышки, не боясь умереть в лаве огненной. А ведь вспыхнули серы пёрышки, да и стали они полыхать-гореть, синим пламенем, красным всполохом, черным пеплом на землю падая. И тогда рухнул Феникс вниз, а там птицы над ним потешаются: «Вот упрямец, совет не послушал наш, а теперь будешь спать во сырой земле, света божьего не увидевши…» Словно молния, оземь луч упал, солнца луч, да по кучке пепельной, и взметнулся ввысь молодой орел – новый Феникс с златыми перьями. Там, где птицы над ним потешалися, не хотел оставаться он, гордым был, и тогда вот на остров Макарийский полетел, ближе к Богу Сварогу. Так с тех пор почитал Феникс Сварога, по-сыновьи его проведывал.

Гамаюн же была вещей птицею, и пришла на свет раньше света она, раньше божьего, раньше белого, раньше всех людей, раньше всех легенд. А сейчас она может рассказать все предания, все подробности стран заморских – южных и северных, и звериного царства несметного. А служила она Богу Велесу, потому так любила летать на Русь, да с вестями на крыльях из Ирия, да Небесного [200] – всех славянских богов. А умела она и совет добрый дать, да и слово-пророчество вымолвить. Покружит над землею русскою, да и сядет вздохнуть на яблоню, ну, а песнь запоет – всем, кто слышит ее, всем предвещано счастье безмерное.