Вскоре прибежал кто-то от Николаса Витсена:
– Опомнись, царь Всея Руси, здесь – территория Голландии, и потому действуют голландские законы. Здесь нельзя казнить за подобные провинности, да и вообще нельзя казнить отрубанием головы. Николас Витсен, как губернатор Амстердама, очень просил смилостивиться и отпустить ваших людей с миром…
Петр Великий был непреклонен:
– С каким миром, если они супротив меня, а значит, супротив Всея Руси… Ладно, пусть посидят в цухтхаузе до утра, а завтра и порешаю, что с ними делать дальше.
С утра пораньше он обратился к Николасу Витсену:
– Хочу сам посмотреть ваш цухтхауз. Проводите меня к арестантам.
За ним прислали экипаж.
В цухтхаузе Петр Великий с интересом рассматривал помещения для охраны и коридоры, и даже просил, чтобы открыли несколько камер. При этом он высказывал знаки одобрения, видимо, его вполне устраивали созданные для заключенных условия. Когда же они вошли в помещение, отведенное для русских арестантов, удивился несказанно:
– Я думал, они на гнилой соломе время коротают, а тут, как для бояр – отдельные палати с постелью…
Заключенные сидели на стульях за столом и уплетали завтрак за обе щеки – видимо, совсем неплохой была эта еда.
– В наших тюрьмах очень гуманные законы, – заметил сопровождавший русского царя помощник Николаса Витсена, – мы не просто наказываем преступников, а даем им возможность исправиться… Поэтому условия содержания сносные. А еще им позволено работать: кто покрепче – пилят бразильское цветное дерево, его наши корабли доставляют, а другие – делают бархатные ткани… За такую работу мы даже платим… Конечно, не так много…
– Не видел еще таких тюрем, поэтому и удивлен.
– Мы впервые в Европе, а может, и в мире – создали цухтхауз еще сто лет назад. А за это время многое в нем улучшили и гордимся этим. У англичан до сих пор в общих камерах содержатся и мужчины, и женщины, и дети, спят на соломе, а едят хлеб с водой. Так же и во Франции, в Бастилии. А у нас для женщин есть отдельный цухтхауз, и там такие же порядки. Думаем даже о том, что заключенных нужно разделить на группы по их нравственным качествам…
– Ну как вам тут отдыхается? – обратился Петр Великий к арестантам. – Понравилось? Или на воле лучше? А? Что скажешь, Тугодумов? Или ты – Сопляков?
– Я, вообще-то, Сабляков, – послышался несмелый голос вельможи.
– Ничего, был Сабляковым – станешь Сопляковым… Раз царь оговорился…
Довольный своей остротой, он перевел разговор на прежнюю тему:
– У вас тут лакены[160] не из шелковых дамасков, да с вензелями арестантов? Или просто с брабантскими кружевами? Я вот тоже хочу пригласить в Московию фламандских мастериц, чтобы они обучили наших девок плести такие кружева. А кровати, смотрю, тоже хорошие… Правда, не сравнить их с той, которую мой отец, Алексей Михайлович, приобрел у немца Ивана Фансведена. Бывают и такие дорогие кровати – даже боярину надо четыре года работать и хлеба не есть, чтобы купить такую. Сам я и на медвежьей шкуре могу спать, так что хорошо, что не видел эту кровать, ее Алексей Михайлович еще до моего рождения подарил персидскому шаху…
– Иван Фансведен, – вставил свою реплику помощник Николаса Витсена, – известный мастер. Нет ему равных в фигурной резьбе по дереву, да по золотой и серебряной отделке фигур… Это имя очень известным было… лет тридцать назад. А сейчас его ученики работают…
– А это что за книга лежит на столе? – спросил Петр Великий своего спутника.
– Это Библия. В цухтхаузе есть священник. И грамоте тоже обучаем: письму, математике…
– Так в такой цухтхауз люди будут добровольно приходить, – заметил русский царь.
– И приходят – бюргеры довольны тем, что могут отдать своих непослушных сынков на перевоспитание. И даже платят за это…
– Нет, не подойдет для моих преступников такое наказание, – покачал головой Петр Великий. – Как же так: и голову им отрубить нельзя, и сгноить в арестантской невозможно… Слишком гуманные у вас законы.
Потом он немного подумал и, видимо, вспомнил ту старушку, которая встречала невернувшийся корабль из Батавии.
– Ладно, из-под стражи отпустить и послать на кораблях, да не вместе, а по отдельности, одного – в Батавию, другого – в Суринам[161]. Пусть поучатся терпению у матросов…
Потом он обратился к князю Тугодумову:
– Про Батавию я уже много наслышан, а вот про Суринам – нет. Ты у нас хороший рассказчик, вот и поедешь туда, а потом расскажешь нам, чем же он хорош, что выменяли его голландцы на Нью-Амстердам? А какой был важный порт… Неужели Суринам лучше? Кого ни спрашивал про него – никто толком ничего о нем и не сказал. Вроде пока те, кто уехал туда, еще не вернулись…
На следующий день снова пришел корабль из Ост-Индии. Он был гружен китайским товаром: шелком, парчой и бархатом, фарфором, сахаром, пряностями и лечебными травами, среди которых был даже столь редкий и ценный в те времена хинный корень. Ассортимент груза пополнили китайские обои, получившие уже популярность в Европе, черный чай – ему, в отличие от зеленого, голландцы отдавали предпочтение, и конечно же всевозможные «безделушки» – вееры, текстильные изделия с вышивкой, женские украшения.
Весь этот груз был получен в китайской фактории в обмен на пряности из Батавии. Так что корабль был опять из Батавии, просто шел на сей раз по удлиненному маршруту – через китайский порт Кантон [162]. Шустрые портовые грузчики быстро наполняли тележки тюками и мешками, небольшими коробками с особо ценным или бьющимся товаром. Они выгодно отличались от матросов: если те были грязными, в давно не стираной одежде, а главное – настолько измученными долгой дорогой, что еле волочили ноги, то эти – в опрятной униформе, энергичные, веселые.
И опять поодаль от суеты, царившей вокруг корабля, стояла старушка Лиза и пристально вглядывалась в лица тех, кто спускался по трапу. Нет ли знакомого, а с ним и весточки от Годфри? Рядом с ней было еще несколько женщин, одна из них – совсем молодая, с ребенком на руках. Видимо, корабль, на котором служили их мужья, тоже не пришел. А может быть, корабль дошел, но без них: кончина на чужбине или же болезнь по дороге кому-нибудь, да выпадали черной картой на каждом судне, возвращавшемся в Амстердам.
Один из плетеных коробов, лежавших на тележке, упал на накатанный пирс, и посыпались из него тяжелые ювелирные изделия из серебра: кубок для вина, кувшины, курительница и несколько богато украшенных женских украшений. Матрос тут же нагнулся и подобрал их. Он бросил их в короб, как бросают на разработках камни – пустую породу: беспристрастно, и даже с чувством некоторого пренебрежения. Для него этот груз на несколько миллионов гульденов не представлял никакой ценности. Он был всего лишь причиной появившихся на его руках мозолей и маленькой-маленькой частью его долгой и тяжелой службы, которую он не имел права прервать до конца контракта, то есть, на протяжении пяти лет.
Этот матрос был одним из миллиона солдат и моряков, чиновников и купцов, ремесленников и людей без особого рода занятий, которые принесли присягу Ост-Индской компании за все время ее существования. Он был одним из оловянных солдатиков огромной армии авантюристов, которые надеялись увидеть в сказочной Азии «молочные реки и кисельные берега», и не просто увидеть, а похлебать их большой деревянной ложкой. Это была огромная армия людей, если учесть, что в семнадцатом веке в Нидерландах не проживало и двух миллионов…
– Лиза, а ты все еще здесь? – молодой моряк, видимо, знал ее и не раз видел именно на этом месте, как будто она и не уходила. – Нет, о твоем Годфри ничего не слышно…
Потом спустили со стапеля новое судно – «Петр и Павел». Для чужеземцев из Московии это был первый корабль, строительство которого они не просто наблюдали со стороны, но и выполняли сами. Так что каждая деревянная балка, каждая деталь этого красавца хранила тепло их мозолистых ладоней. Стофутовая махина гордо прошествовала вниз и коснулась поверхности залива. Изумленные зеваки не сводили с судна глаз: они были много наслышаны о причудах чужеземцев и потому с трудом воспринимали такой серьезный результат этих причуд.