— Смотри, мама, это он! — радостно кричит брат. Мама не реагирует на его восклицание и недовольно смотрит на меня. Она очень раздражена.

— Где ты был?

— Я ходил за дровами.

— Не морочь мне голову! Зачем ты был там?

— Я брал там дрова.

— И больше ничего?

— Нет.

Я отворачиваюсь, потому что сейчас начну краснеть, и развязываю дрова.

— Мама, а что такое там? — спрашивает брат.

— Я говорю про место, где работают преступники.

— А они страшные? — Брат широко открывает глаза.

— Не знаю. Спроси у него.

— Они страшные? — Теперь брат смотрит на меня.

— Отстань!

Я кладу дрова у печки.

— Твой друг мне не нравится! — вдруг заявляет мама.

— Кто, мама? — Я раздуваю печку.

— Славик. Он сегодня прибежал к нам и рассказал, что видел тебя в зоне. Кстати, с кем ты был?

— С Чернетичем.

— Кто это?

— Это мой одноклассник. И друг.

— Почему у него такая странная фамилия? Он русский?

— Нет, черногорец.

— Ты думал, куда тебя может завести такая дружба?

— Нет, мама.

— И плохо.

— Почему?

— Неужели ты не понимаешь?

— Мама! — Я поворачиваюсь к ней. — Прошу тебя, не говори больше!

Она умолкает и перетирает чашки на столе, где стоит термос с морковным чаем, от которого меня уже мутит.

— Там была драка? — через какое-то время спрашивает она меня.

— Нет. Только перебранка.

— Ужинать! — сухо приглашает она.

Сполоснув руки, я сажусь за стол, думая, что со Славиком пора поговорить. И зачем он все это делает?

Весь длинный школьный день я провожу в каком-то полусне: все время думаю об отце. Сидя за партой и изображая на лице внимание и даже отвечая на вопросы учителей, я думаю только о том времени, когда он был с нами. Я вспоминаю его строгое, красивое лицо, его умелые, сильные руки, его картины, которые он рисовал при мне, а я, стоя за его спиной, затаив дыхание, смотрел на полотно, где на яркой зеленой траве лежали коровы, а дальше, за рекой Истрой, из-за пышных кустов белели башни монастыря…

— Ты помнишь? — спрашивал отец.

— Да… — отвечал я.

— Так что это?

— Новый Иирусалим!

— Повтори.

— Новый И…ерусалим!

— Правильно. А теперь мы сделаем блик! — И он осторожно и быстро мешает красочки на легкой палитре красного дерева.

— Ах!

Отец смеется — и загорелась главка собора ярким золотом, и от этого вся картина стала ярче и светлее.

— А теперь, — говорит отец, — мы пойдем развлекаться! После работы художник должен развлечься, иначе на следующий день он будет плохо работать. Как ты думаешь, покупка конфет — это развлечение?

— Да!

— И я того же мнения. Одевайся.

И вот мы уже на улице. Все с нашего двора кланяются ему. «Еще бы, — думаю я, — ведь он художник! Художник театра Халатова!»

Мы идем в магазин.

— Этих! — показывает отец. И продавщица сыплет в синий пакет конфеты «Урожай». — И этих! — Она сыплет «А ну-ка, отними!» в этот же пакет. — И этих!

И она сыплет, и сыплет… Я волнуюсь. Боюсь, что у отца не хватит денег. Хочу его спросить, но не решаюсь. Наконец он расплачивается, и я облегченно вздыхаю Что с тобой?

— Я боялся… что у тебя не хватит денег.

Весело и громко смеется отец; дома, после долгой прогулки, он предлагает мне, делая заговорщицкие глаза:

— Давай эти конфеты положим маме в письменный стол! На ее научные работы!

— Давай!

И мы засыпаем ящик письменного стола конфетами.

Когда вечером при свете красивой лампы мы сидим за столом, отец говорит вслух:

— Что-то хочется конфет!

— Магазин закрыт, — сообщает мама.

— А в твоем столе не завалялась ли хоть одна конфета?

— Нет, — уверенно говорит мама. — Я никогда их там не держу. Там же мои бумаги! — И она весело смеется. Смеемся и мы.

— А все-таки посмотри!

Она встает, идет в свою комнату, зажигает свет, выдвигает ящик стола… ахает! А мы смеемся еще громче, и я чувствую себя самым счастливым!

…Бессмысленно я смотрю на доску, где нарисована сложная система кружков, соединенных между собой. Ее рисует Чернетич. Я вспоминаю тот день, когда в последний раз видел отца…

Он стоит посредине нашей большой комнаты, засыпанной лежащими на полу письмами и бумагами. Я смотрю на него, на маму, на красноармейцев, на плачущую бабушку. Вот отец обнимает и целует маму, потом бабушку. На минуту он поднимает меня на руки.

— Помни: ты теперь старший! Старший мужчина в семье! Прощай! — И он целует меня.

— …что это? — злобно спрашивает меня Говорящая Машина.

Я встаю как в тумане, вижу ее взгляд, с ненавистью устремленный на меня. На доске, у которой стоит Чернетич, нарисована цепь кружков. В самом первом — какая-то загогулина, дальше — змеи, черепахи, птицы, наконец обезьяна и рядом с нею — человек.

— Это цепь эволюции человека, который произошел от обезьяны.

— Дальше.

— По ней мы можем видеть, как от простейших организмов посредством эволюции произошел человек.

— Но почему это случилось?!

Я молчу.

— Потому, — шепчет Славик сзади, — что обезьяна все-таки встала… с четверенек на две ноги.

Я повторяю.

— Садись! Двойка! Не она встала, человек встал! Запомни!

— Славик, — говорю я на перемене, — спасибо за подсказку, но… надо поговорить!

— Что тебе?

— Так, ничего. Может, выйдем?

Одна его улыбочка чего стоит… Чернетич смотрит на нас, и мы выходим в коридор.

— Ну?

В коридоре холодно. Несколько наших ребят, сидя у батареи, рассматривают какую-то книгу.

— Слушай, Славик, почему ты за мной следишь?.

— Сдался ты мне! — Он дергает плечом и делает шаг в сторону.

— Погоди! — Я хватаю его за рукав. — Объясни мне, почему ты так…

— Отстань! — перебивает он меня. — Больно нужно!

— А если не нужно, то зачем ты вчера заходил к моей маме?

— Я боялся, что с вами что-нибудь случится.

— А почему же ты не помог нам?

— А в чем мне надо было помочь вам? Дрова отбирать у инвалида? Да?

— Мы не отбирали! Он у нас отбирал!

— Так я и поверю! Скажи спасибо, что в школе не сказал!

— И что же ты мог сказать в школе?

— Ну, например, то, что кричал вам народ!

— Что же он кричал?

— Он кричал, — нагло улыбаясь, говорит Славик. — «Бандиты, остановитесь! Отдайте награбленное!»

— Ты с ума сошел!

— Нет, это вы сошли с ума! Разве не вы сбили с ног профессора-международника?

— Ты чокнутый!

— Оставь его, — слышу я внезапно голос Чернетича. — Оставь! Развоняется!

— Ах вот вы как! — шипит Славик. После слов Чернетича лицо его буквально зеленеет. — Я к вам, как к людям, а вы…

— Что мы?

— Что вы! Что вы! Честненькие! Чистенькие! Умненькие! Интеллигентные!

— Пошли, — устало говорит Чернетич. — Уже воняет!

Славик, мне кажется, сейчас заревет. Точно! Что это с ним? Он идет в сортир.

— Ну пока! — говорит Чернетич.

— Пока, Драго!

Я тихонько подхожу к ребятам. Они испуганно оборачиваются, но, увидев меня, опять утыкаются в книгу. Я заглядываю через их головы: на развороте — прекрасная обнаженная женщина. Подняв тонкие молодые руки, тянется она сквозь заросли листьев к висящей над ее головой спелой кисти винограда. Полные груди с маленькими сосками, круглый живот, широкие бедра и стройные длинные ноги!

— Жаль, что все главное закрыто, — шепчет тот, что держит книгу.

Славик выходит из сортира и подходит к окну.

— Эй! — говорит он мне как ни в чем не бывало. — Иди скорей! Смотри!

Окно выходит на церковный двор. Толпа людей у входа в церковь. Слышится знакомый тоненький дискант:

— Дяденька! Отпустите, пожалуйста!

— Что? Что такое? — возмущается женский голос. — Почему детей?!

Раздвигая толпу, движется к синей милицейской машине Памятник. Револьвер в кобуре болтается, как всегда, под свисающим жирным животом. Сзади, сопровождаемые двумя милиционерами, идут, плача и озираясь, деревенские дети. Вот они подходят к машине, чья-то рука открывает заднюю дверцу, мотор фыркает и, разбрызгивая грязь и остатки снега, машина уезжает с церковного двора.