Вы всегда все правильно понимаете, сеньор Хорхе!

Ну да, ну да... Ладно. Дело твое. Дня два надо, чтобы все оформить как следует. Тут через неделю, в пятницу, Президент дает ежегодный бал во дворце Каса-Росада. Народу навалит! Приходи, познакомлю кое с кем. А уж те, кто тебе нужен, точно туда придут — вот и будешь выбирать! А про картинку — это ты лихо ввернул! Чья, говоришь, картинка?

Рембрандта. Эскиз к картинке.

Ну да, ну да. Эскиз, значит... На миллион? А самой картинки, значит, нет?

А сама — в музее Амстердама. Там и эскиз этот висел до войны.

Ну да, до войны, значит, висел... О хозяине попозже поговорим? Ну и хорошо. Все. Вышло твое время — мне к внукам пора. Заглянешь завтра, часиков в девять вечера на ужин? Обещаю тебе знаменитый колумбийский бандеха пайса. Это, знаешь, говяжий фарш с сосисками и бобами с бананами и авокадо. А потом жена сделает маисовые блины с кокосовым маслом и горячий шоколад с сыром и хлебом. Согласен?

Слюни уже потекли, сеньор Хорхе!

Слюни-то подбери, подбери. А то собаки след возьмут. Ну, прощай. — Старик охнув поднялся и пошлепал к выходу.

У самых ворот его ждали два парня и настоятель церкви. В руках у настоятеля был стакан с разбавленным вином. Хитрый старик. Уважают его здесь и, ошибись я сегодня в предложении, он выпьет за упокой моей души, а не за здоровье. Ничего личного...

Рискую. А что делать? По-другому здесь нельзя. Работать труднее всего именно в Южной Америке, если не знаешь ее законов. А законов здесь много и их надо знать. В Европе: заплатил деньги — человек твой. А здесь не так: деньги сами по себе ничего не значат, даже, если их очень много. Здесь важно, как ты их предлагаешь, кому и за что. Одна ошибка — деньги, конечно, возьмут, но и душу и тело — тоже.

Ладно, через два дня узнаю про всех, кто сюда попал за последние шесть месяцев любыми путями и в любом качестве. Если я не ошибся в подсчетах — он должен быть уже здесь. Потанцуем? Как насчет танго «Любовь и Кровь»?

30.

Лаура сидела в кафе в центре Берлина перед полной чашкой кофе и рисовала ложечкой на скатерти невидимые узоры. Письмо Конраду отправлено — скоро будет приговор. Зачем? Зачем все это? Все эти годы она ни разу не задала себе этот вопрос. А сейчас? Что-то не так? Да нет, все как всегда: деньги, развлечения, мужчины и женщины и опять деньги, которые сваливаются на нее, как неба. Так в чем же проблема? Запуталась. Совершенно не понятно, что же дальше. Она видела не раз, как исчезали люди, которых касалась она руками и губами. Точнее сказать, она этого не видела — просто они исчезали и все. Ее это беспокоило? Абсолютно нет! Пару раз она задала вопрос Йоганну, что с этими людьми и получила короткий ответ: «Тебе это не понравиться». Она предпочитала не знать. Но день за днем становилось страшнее: если со всеми так — значит, и с ней могут так же? Уехал муж в очередную командировку и вот уже две недели, как нет от него ни звука. Спросить у Бойзена? А если он ответит так же? Уехать? Куда и как? Она даже по Берлину ездила только после разрешения доктора. Она больна. Чертов доктор! «Согласись, если он скажет лечь на улице и раздвинуть ноги, ты будешь лежать, зажмурившись от страха, пока он не скажет уходить! Ведь так?» Конечно, так. Стыдно и страшно.

Вот скоро исчезнет и Дастин. В чем он виноват? В том, что просто молодой дурак? А если его предупредить — пусть уезжает. Все ему рассказать: и про Бойзена, и про аргентинского дядюшку, и про гестапо, которое за ней следит вот уже который месяц? А откуда я знаю, кто против кого теперь играет? Казалась себе Матой Хари и забыла, как закончилась ее жизнь. В последнем письме Конрад написал, что я должна на четвертом месяце беременности уехать во Францию и там родить. Почему не раньше? За эти четыре месяца может произойти все что угодно. «А что если не рожу? Выкидыш там или еще что-нибудь? Надоело. Страшно. Как он написал: береги себя! Звучит, как угроза. Кто должен меня отправить отсюда? Бойзен или гестапо? А Эльза? Что будет с ней? Ни одного ответа. Сплошные вопросы! Она ведь и про беременность Эльзы написала, а может зря? У него теперь есть выбор: она или Эльза. Идиотка безмозглая — ну кто ее просил все рассказывать? Сама теперь и виновата в том, что обязательно случится. «Боже, как я боюсь этой беременности. Как я боюсь рожать!! Боже, Боже! Ну зачем?» Лаура встала и, оставив рядом с чашечкой две марки, вышла на улицу. «А если Конрад и Бойзен знают все и играют в одну и ту же игру?» Вопросы, как ветер, трепали нервы, как прическу. Впервые за эти годы Лаура не смотрела на себя в витрины магазинов — ее отражение ее пугало, как будто она боялась, что оно сейчас повернется и уйдет в другую сторону, оставив ее одну на этой улице. Бойзену нужен Дастин. Конраду нужен ребенок. А она? Кому нужна она? Нужна была мужу — он ее правда любил. Где он теперь? Скорее всего, она нужна гестапо. Господи, как жутко на сердце!

Лаура шла на почтамт. Письмо от хозяйки той милой квартиры в Париже, где она так счастливо жила, наверное, уже ждало ее. Кто бы ни проверил — письмо было настоящим. На самом деле, сегодня, к ее удивлению, было не письмо, а телеграмма: «Милая Лаура! Я так счастлива, что у тебя будет ребенок! Можешь приезжать вместе со своей служанкой — места хватит всем!» Без подписи. Ну, вот. Теперь остается сказать об этом Бойзену. Что он ответит? Хочется поскорее уехать...

...Дастин стоял на улице уже пять минут. Из-за поворота выехала автомашина и аккуратно остановилась рядом и из двери выскочил Йоганн Бойзен:

Простите, дорогой мой мистер Макдауэл! Даже в субботу на работе столько дел. Садитесь, пожалуйста. Давно ждете? — Дастин сел в машину.

Ничего страшного, я только что вышел из дома. Да и вечер прекрасный.

Поехали скорее. Нет никакого терпения ждать — так хочется услышать этот оркестр. А Вы уже послушали запись? — Бойзен резко надавил на акселератор и мощный автомобиль сразу начал набирать скорость, отчаянно вырываясь из города.

Да. Вчера на вечере у посла все вместе слушали. Посол страшно ругался потом. Говорил, что это какая-то какофония вместо музыки.

Ну, да. Они уже люди другого поколения. Я Вам точно говорю: вот поставлю своим друзьям — те поймут. Просто у нас интересы общие. А стоит мне дать послушать своему начальству, сразу пойдет нытье о тлетворном влияние Америки и Англии, о падении нравов, о разврате, о том, что молодежь, какая-то слишком молодая, ну так далее. Они все одинаковые — эти старики. Ну, ничего, когда-нибудь мы с Вами тоже будем ворчать на внуков! Уверяю Вас, милый Дастин. А что это у Вас за одеколон? Английский?

Нет. Это подарок Лауры. Прислала вчера с курьером.

Что-что, а выбирать мужчинам стиль она умеет. Жалко, что не мне досталась эта женщина! Думаю, мой милый Дон Жуан, Вам больше повезло, а? — Бойзен хитро прищурился и, оторвав правую руку от рулевого колеса, потрепал Дастина по плечу. Странно, но Дастину это не было неприятно. Еще тогда, в ресторане, что-то между ними проскочило. Взгляд или интонация, с которой с ним говорил Йоганн — что-то такое неуловимое. Машину резко тряхнуло на повороте.

Держись покрепче за руль, Йоганн! — Дастин не заметил, как перешел на «ты».

Ну, наконец-то! Слышу голос не мальчика, но мужа. Ты назвал меня по имени! Ушам своим не верю! Этак и до брудершафта недалеко. Выпьем на брудершафт, мой дивный Дастин? Под музыку тлетворного и развратного джаза — будем сами собой сегодня! Идет?

Давай! — Неожиданно у Дастина еще лучше стало настроение. — Знаешь, а меня в Лондон отсылают на несколько дней.

А зачем? Когда? Если, конечно, это не секрет? — Ктокто, а Бойзен знал об этом еще неделю назад, что так будет. Кьюз начинал вторую часть операции «Шотландец», о которой не знал даже английский посол.

Говорят, через неделю или, может быть, даже раньше.

Слушай, Дастин, а привезешь мне шотландского виски несколько бутылок. Здесь что-то стало с этим трудновато.