Иногда это находило на него во время его нечастых гастролей в школе, среди одноклассников. Они сидели с таким почтительным и скучающим видом, старший учитель Шнейдерс что-то объяснял скрипучим голосом, в классе стоял затхлый запах школьной пыли, несвежего белья, чернил и бумаги… Усилием воли он вызывал в памяти образ Тинетты, неторопливо, смакуя, представлял себе, как накануне она опустилась на колени перед каким-то сундуком: юбка туго обтянула ее лоно. Он отчетливо видел ее длинные бедра и обозначавшийся под юбкой треугольник — этот таинственный треугольник, о котором можно мечтать и мечтать…

С насмешкой смотрел он на сверстников. Они по-прежнему прозябали в тупом неведении, думали об уроках, о выпускных экзаменах, о сборе оружия, — ребяческие заботы! А он, Гейнц, — мужчина, он ежедневно посещает красивую женщину. Он живет жизнью, исполненной греха, тайны, порока, тогда как они исписывают каракулями свои тетради, и стоит Шнейдеру сказать: «Прекрасно, Порциг!» — как тот чувствует себя на седьмом небе! Вот какие они еще дети и какой он мужчина!

Или же во время их общих бесед с братом и Тинеттой он вдруг уходил из холла. Украдкой пробирался к ней в спальню и, пав на колени перед ее кроватью, зарывался лицом в ее пижаму… Он впитывал в себя ее слабый неопределенный запах — этот запах, исходивший, казалось, от первоначальных тайн жизни, — запах соблазна и греха, источника жизни и любовной игры, навеки неразгаданной тайны, неоскудевающего родника…

Но все это пришло позднее, пришло не в самом начале, а когда он еще больше попал под ее власть. Постепенно он становился ее игрушкой, ее слугой, ее рабом. Сначала он сознательно уступил этому наваждению, ослабив с ним борьбу, чтобы потом очертя голову ринуться в бездну.

Ведь как-никак он был мужчиной (хоть и незрелым мужчиной), тогда как она была женщиной (да и какой женщиной!). Ему надоели ежедневные споры все о том же. Они изнуряли его. После того как он пять раз приводил ей все те же доводы, ему претило обращаться к ним еще и в шестой раз.

В Тинетте же азарт противоречия всегда оставался свеж и неугасим. Она могла каждый день заводиться наново, могла ежечасно, ежеминутно повторять одно и то же. Она не отступала ни на пядь. Она так часто ему твердила, что он должен ухаживать за своими ногтями, что он начал подстригать их и чистить щеточкой и срезать лишнюю кожу, — словом, проделывал весь этот мелочной ритуал, который казался ему сперва таким скучным, ненужным, отнимающим попусту время.

Он даже стал находить в этом удовольствие. И то было не просто уступкой, чтобы купить себе покой, избавиться от надоедливой болтовни. Для него стало удовольствием просиживать с ней эти полчаса, этот час. Она отделывала свои ногти, а он — свои. Они болтали, возникало нечто вроде товарищеской близости; она давала ему советы, помогала ему, брала его руку в свои, сама любезно подравнивала ему ноготь и обсуждала это со всей серьезностью, вся во власти этих интересов.

Постепенно он стал понимать, какое значение это имеет для подобных женщин. И что ухоженная женщина действительно не способна увлечься неухоженным мужчиной — она и присутствие его выносит с трудом.

И когда она как-то, смеясь, спросила:

— Ну скажи, Анри, глупый мальчик, разве я была неправа, когда заставляла тебя думать о своих ногтях? Смотри, какой ты теперь шикарный! — он отвечал ей со смехом, что да, она была права, и что он теперь шикарный, чертовски шикарный кавалер…

Он сдался. Он уже не вникал всерьез, права она или не права, действительно ли ему необходимы наманикюренные ногти, он сидел подле нее в комнате, и, значит, все! Значит, она права!

И когда она ему в десятый, двадцатый, тридцатый раз повторила, что пора ему надеть новое пальто, что портной ждет с примеркой, что ни один уважающий себя человек по станет разгуливать таким неряхой, что ни одна женщина на него по посмотрит, что ей не с кем выйти погулять, — он в конце концов тоже сдался.

Сначала он говорил:

— Ладно, но только то пальто, которое портной уже принес.

Но тут выяснилось, что пальто сидит плохо: спина отвисает мешком. Она поставила Гейнца между двумя зеркалами и так долго убеждала, пока он и сам не увидел, что спина отвисает мешком… Нет, в таком виде он не может показаться на улице, — и пришлось ему пойти к портному.

А уж раз он пришел к портному, пусть примерит и теплый ульстер. Ведь зима на дворе, ну ладно, ладно, пусть у немцев это еще не называется зимой. Для нее это зима, и не может же он без теплого пальто гулять с ней. Ведь они собирались подолгу бродить вдвоем, совершать далекие прогулки. Значит, решено?

— Но это невозможно, Тинетта, я не в состоянии столько платить!

— Не говори глупостей, Анри! Портной пришлет счет не раньше чем через полгода — к этому времени ты наверняка разбогатеешь…

— Ну как ты не понимаешь, Тинетта, это же просто невозможно…

— Невозможно, что через полгода ты разбогатеешь? Да погляди на Эриха. Эрих через год будет богатым человеком. А что по плечу твоему брату, наверняка по плечу тебе!

— Ты бог знает, что говоришь, Тинетта! По-моему, у Эриха большие денежные затруднения…

— У Эриха?.. Денежные затруднения?..

Она смотрела на него во все глаза, ей в голову не приходило ничего подобного.

— Ну да, ведь он рассчитывал на деньги отца.

Она рассмеялась, рассмеялась ему в лицо.

— О Анри, слепец, не знающий жизни, — все это было и давно прошло! Эрих сейчас купается в деньгах, он им счета не знает! Да он только на днях купил эту виллу и заплатил за нее чистоганом, я уж и не припомню сколько, — за деньгами еще приходил такой толстяк. А ты, ты не хочешь взять у брата в подарок какие-то несчастные костюмы!

Гейнц смотрел на нее недоверчиво, он был убежден, что она лжет.

— Но откуда у Эриха такие деньги? В лучшем случае он занял у кого-нибудь…

— Нет, нет, об этом и речи быть не может! Эрих и правда очень деловой, у него какие-то поставки…

— Что еще за поставки?

Час от часу не легче, но все это уводило от разговора о костюмах. Эрих — двадцати одного года от роду, только что с военной службы, занимает ответственный пост в рейхстаге — или, вернее, не занимает — и вдруг оказывается преуспевающим поставщиком!

— Что это еще за поставки?

— Ты не думай, это совершенно серьезно! И правильно, что друзья для него что-то делают. Ведь он их тоже выручает, он работает на них!

— Но послушай, Тинетта, прошу тебя… Что может Эрих кому-нибудь поставлять? У него же ничего нет.

— Так он же закупает! Его приятели поручили ему снабжать какой-то полк. И он прямо чудеса творит! Недавно приходил один, он рассказал мне, что Эрих раздобыл масло, несмотря на блокаду — столько еще никому не удавалось раздобыть, — не то датское, не то русское масло, не припомню. Во всяком случае…

— Значит, мой прелестный братец Эрих заделался и спекулянтом? Я нахожу…

— Да ладно, хватит, Анри! Ты ужо две недели изводишь меня этими костюмами…

— Я тебя? Нет, это ты меня изводишь!

— Ты говоришь, что не знаешь, как за них уплатить. А я говорю, что Эрих тебе их дарит, мы это с ним давно решили.

(Опять что-то новое! Значит, Эрих в курсе дела? Но она, конечно, врет! Наверняка врет!)

— А потом ты говоришь, что у Эриха и денег нет на такие подарки. А я говорю, что деньги у него есть, он ужас сколько зарабатывает. И ты еще обзываешь его спекулянтом! Значит, ты, милый мальчик, требуешь, чтобы Эрих зарабатывал так, как ты ему прикажешь?..

— Ничего я не требую!.. — Гейнц уже почти кричал. — Я больше об этом слышать не хочу! Я…

— Вот и прекрасно! Вопрос исчерпан. Смотри же, больше к нему не возвращайся. Ты и не представляешь, как мне опротивел твой засаленный костюм, да ты из него давно и вырос. А теперь пойдем, я купила тебе верхние рубашки и немного белья…

И Гейнц обратился в бегство. Он бежал из этого дома.

«Ну как ей втолковать? — думал он в бессильной ярости. — Я могу сто раз повторять — «нет»! Я могу кричать ей «нет» в самое ухо! Должна же она что-то понимать! Но в этом я не участвую, ноги моей больше там не будет, и, даже если я пойду к ним, клянусь, никакими силами не заставят меня надеть эти проклятые костюмы! Белье она мне купила! Да ни за что на свете… Лучше буду сидеть дома, у меня пропасть работы, как бы не загремел мой аттестат…»