— Сударыня, прикажете отнести пальто?

— Да, пожалуйста, Эрна. Ты не возражаешь, Анри? Там у нас сидит один человек — его интересует твое пальто…

Гейнц хотел уже броситься за горничной, уносившей его обдергайку.

— Куда она его поволокла? — спросил он, еле сдерживаясь.

— Глупенький Анри, глупый, глупый мальчик! Уж не стесняешься ли ты Эрны? Ну в крайнем случае она подумает: вот опять пришел молодой человек, влюбленный в мою хозяйку. Но ты ведь и правда в меня влюблен, Анри…

— Нет! Нет! Нет! — зарычал он в ярости.

Она рассмеялась.

— Но что же в этом плохого, Анри? Можешь спокойно любить меня. Ты ведь ничего не требуешь, как истинный немец, ты не собираешься похитить меня у Эриха, а я просто немецкая Гретхен — хотя нет, не Гретхен. У Гретхен родился ребенок…

Она засмеялась.

Бесстыдна, бесстыдна, как сама природа! Она всю душу у него вывернула, для нее нет ничего святого. А может, она не так бесстыдна, как ужасающе вульгарна?

Словно угадав мысли Гейнца, она отпустила его плечо.

— Пойдем же, Анри! Не оставишь же ты меня одну! Я и так целые дни одна как перст… Ну, прошу тебя, пойдем!

Опять она ломает комедию, но где же его пальто? Или уйти без пальто? Неужели ее так забавляет эта маленькая размолвка с семнадцатилетним шурином, что она готова отпустить его раздетого в промозглую мокреть? Но как знать, а вдруг есть хотя бы слабая надежда, что ей все-таки немного его жаль? Как знать?

Внезапно ее рука очутилась у самых его губ… Она так странно на него смотрит… Да, не исключена возможность, пусть самая ничтожная, что он ей не совсем безразличен… Ничего похожего на его пламенное, мучительно прекрасное чувство к ней, но все же что-то он для нее значит… Он прильнул губами к этой руке, он вдохнул ее слабый запах, его губы пили эту руку… Они ненасытно бродили по нежной шелковистой коже…

— О! — воскликнула Тинетта, сделав серьезные глаза. — Ты кое-чему научился, Анри! Вот уж этого Эриху не следовало бы видеть!

А потом они вместе отправились к господину, которому горничная отнесла пальто Гейнца, к холеному господину с белокурой бородкой клинышком. Выяснилось, что господин в визитке — портной, приглашенный хозяйкой дома, и что по ее указаниям он сшил Гейнцу пальто, каковое и принес с собой.

— Потому что в своем ты больше ходить не можешь, Анри!

Пальто оказалось Гейнцу впору.

— Сразу видно, что мадам — француженка, у вас безошибочный вкус и верный глаз!

Но главнее было впереди — Гейнцу должны были сшить и костюмы по самой точной мерке, и все из английских материй… А кроме того, теплое зимнее пальто фасона «ульстер»…

Бледный и безмолвный, стоял Гейнц и только поднимал руки, когда об этом просил господин в визитке, снимавший мерку… Гейнц думал: «В какую пропасть позора я скатился! Любовница Эриха одевает меня на деньги Эриха, и я это терплю…»

Но то была еще не пропасть, а только самый ее краешек…

Однако больше, чем позор, мучило его сознание своей трусости — он не решался в присутствии портного вступить с Тинеттой в пререкания. Да попросту отказаться в этом участвовать! Он даже не возражал, когда его поворачивали туда-сюда, и послушно отвечал, какие реверы — широкие или узкие, и однобортный или двубортный пиджак…

Наконец портной попрощался. У него была настоящая жемчужина в галстуке, и он, как настоящий кавалер, поцеловал у мадам руку, а руку Гейнца просто пожал. После чего удалился, пообещав выполнить заказ в самый короткий срок.

С минуту они безмолвно смотрели ему вслед, а потом Тинетта сладчайшим своим голосом предложила Гейнцу захватить пальто и пройти вместе с ней в комнату Эриха — она подберет ему приличную рубашку…

И вдруг Гейнц как сорвется и закричит, что никуда он с ней не пойдет, и она вдруг как сорвется и закричит, что она не станет терпеть около себя такого неряху и распустеху. И долго еще раздавались крики о моих деньгах, и его деньгах, и ее деньгах, и о чистоплотности и брезгливости, и о законных требованиях красивых женщин, и о том, как молодые, хорошо одетые кавалеры должны сопровождать их и опекать… Казалось, этим крикам конца не будет…

Но конец все же наступил, так как Тинетта вдруг воскликнула совсем другим, пронзительным голосом, выражающим крайнее удивление:

— О боже, Анри! У меня, кажется, расстегнулась туфля! Да помоги же мне!

И она поставила ногу в серой замше на край стула.

Гейнц запнулся на полуслове и в замешательстве уставился на маленькую ножку. Но Тинетта смотрела на него так беспомощно, что он, не без колебания, взял ножку в руки. Однако, как он ни натягивал пряжку, ремешок не поддавался, петля не доставала до пуговицы. Ее ножка была у самого его лица, и в этой тоненькой голубовато-серой паутинке она казалась более нагой, чем нагая. Глубокий вырез приоткрывал начало пальчиков, и Гейнцу это казалось восхитительным. От туфли исходил тонкий запах — духов и кожи, и запах женщины — этой женщины и всех женщин, когда-либо живших на земле.

Он припал к этой ножке губами и, услышав над собой тихий смех, подумал: пропасть позора — и продолжал целовать…

Он слышал, как она тихо смеется, — и продолжал целовать… И думал: она хочет согнуть тебя в бараний рог — и продолжал целовать…

Волна возносила его все выше и выше…

И вдруг он подумал: «Если я сейчас же не перестану, я погиб навек. А она — не то, ради чего стоило бы погибнуть навек…» Почувствовав на миг освобождение, он оторвался от ее ноги и, глядя лишь на дверь, не глядя на Тинетту, опрометью бросился вон из комнаты, вон из дому, позабыв пальто и шапку…

Ее смех преследовал его и на улице…

Но конечно, он опять к ней вернулся, как возвращался неизменно всегда.

Он приходил, негодуя, чтобы осыпать ее упреками, или приходил смущенный и покорно, с благодарностью принимал каждое ее ласковое слово, точно помилованный должник. Приходил то в воинственном, то в кротком настроении; порой ему хотелось всем, всем с ней поделиться, однажды он долгие часы читал ей своих любимых поэтов. В другой раз он помогал ей разложить в шкафу только что купленное белье, и прикосновение к этим еще не виданным им воздушным вещицам из шелка нежнейших оттенков так его взволновало, что он лишился голоса и с трудом мог говорить.

Конечно, она являлась ему и во сне. Он долго не засыпал, вспоминая небрежно выставленный напоказ кусочек ноги или волнующую впадинку у основания ее нежной груди, увиденную почти невольно, когда он стоял за ее стулом, — эти воспоминания мучили его, томили, лишали покоя. Наконец он засыпал, и тогда эти видения теряли свою дневную четкость, определенность и зримость. Сон уводил его в мир, где каждый предмет как бы двоился, открывая за привычной личиной другую, порочную: в древесных трещинах и наростах мерещились ему непристойные образы, из соцветия цветка торчал пестик, ждущий оплодотворения, протянутая рука дорожного указателя метила, казалось, в его середину.

Все это вызывало в нем отвращение. Не будучи религиозным, он, однако, воспринимал это как грех. Так думать о подруге брата, так грезить о ней представлялось ему унизительным. «Я ведь совсем не так ее люблю, — твердил он себе сотни раз. — Я не хочу отнять ее у Эриха, я не вор…»

Ярость овладевала Гейнцем, когда плоть все чаще, все чувствительнее подводила его, нанося ему все более тяжкие поражения. Он говорил себе: «Я не хочу так думать о Тинетте. Это недостойно, это унижает ее и меня». Он защищался, боролся, как мог.

А потом внезапно прекращал борьбу, отказывался от сопротивления, позволяя себе падать. Случалось, он сиживал с Эрихом и Тинеттой, с этим загадочным Эрихом, которому посещения его любовницы братом казались чем-то вполне естественным, И с этой более чем загадочной женщиной, которая почему-то хотела всегда иметь его при себе, его, не блещущего ни умом, ни красотой, неухоженного и плохо одетого.

Итак, он сидел с ними и краешком глаза наблюдал за Эрихом, как тот потягивает свое виски и рассказывает о случившемся за день… И вдруг на него накатывало, он вставал, словно чтобы разгрести огонь в камине, а поднявшись, становился за стул любовницы брата и заглядывался на ее декольте. С дерзостью отчаяния следил он, как вздымается и опускается ее нежная грудь, и в упор поглядывал на брата, но не смущенно, а с вызовом: не думай, что мне стыдно! Я это делаю нарочно! Нарочно! Нарочно!