Профессор Дегенер задержал его руку в своей.
— Разрешите полюбопытствовать — вы давно не видели ваших товарищей?
— К сожалению, давно.
— Если вы чуть задержитесь, вы встретите у меня всю ватагу. У нас здесь что-то вроде ежедневного чаепития.
Но Гейнцу и в самом деле было некогда… Что-то точило его и но давало покоя…
— Ну, разумеется! Кстати, вы уже слышали об этой истории в Кельне? О тамошнем совете рабочих и солдат?
В Кельне началась было катавасия. В течение трех дней город был наводнен беспорядочно отступающими воинскими частями и беженцами с левого берега Рейна. Все это ощетинилось оружием, требовало еды и питья, а морально неустойчивые элементы принялись под шумок грабить и бесчинствовать.
Тогда на сцену выступил совет рабочих и солдат: он разослал патрули и расставил сторожевые посты, разоружил людей, организовал для них снабжение и отправку на родину…
— Но все это, как говорится, напрасный труд. Когда все идет прахом…
Гейнц Хакендаль молчал. Он забыл, что куда-то спешит. И все же он был здесь только частью своего сознания, подобно проезжающему, которому нужно скоротать часы ожидания между двумя поездами. У него и есть время, и нет времени на то, чтобы провести время с толком, так как мысленно он уже едет дальше…
Профессор внимательно посмотрел на него и сказал, повысив голос:
— Когда кровь больна, здоровые шарики вступают в борьбу с болезнетворными. И если чужеродные элементы сильнее, человек гибнет, а если перевес на стороне здоровых кровяных телец, он выздоравливает.
Подумав, он добавил:
— Подобная же борьба, на мой взгляд, происходит сейчас в Германии. Исход ее зависит от здоровых кровяных телец, от каждого в отдельности.
Учитель замолчал. Тогда Гейнц Хакендаль принялся рассказывать об офицере в кулуарах рейхстага — о человеке, который среди величайшей сумятицы отдавал приказы, не смущаясь окружающим беспорядком.
Профессор Дегенер кивнул.
— Видите, Хакендаль, это был тоже один из таких. Нет, я не знаю, как его звать. По-видимому, какой-то неизвестный. Представляю, до чего ему претило смотреть, на суетню дельцов от политики. Тем более привержен он к порядку. Пусть самое большее, чего он может добиться, — это обеспечить своих людей регулярным питанием, его это не обескураживает. Он знает, что порядок и опрятность хороши при всех условиях, а беспорядок и рвачество — недопустимое зло. И его не смущает, что кругом все разваливается…
— Но чем же это кончится? — спросил Гейнц Хакендаль.,
— Этого мы не знаем. Лишь бы не гибелью! Ваш офицер в рейхстаге и те люди в Кельне борются за дело, которое не ясно им самим. Иногда для человека лучше, если он видит перед собой лишь короткий отрезок пути… Быть может, у вашего офицера опустились бы руки, знай он, как еще долог путь, который нас куда-то приведет. Он видит лишь ближайшую цель, он заботится о том, чтобы накормить людей и снабдить их портянками. Он не идет на сделку с беспорядком.
Гейнц Хакендаль чуть покраснел. Все, что говорил профессор Дегенер, могло быть обращено и к нему. Невозможно было отрицать, что в жизнь Гейнца Хакендаля ворвался сокрушительный беспорядок… Трудно было окинуть глазом все значение этого беспорядка… Но ведь профессор Дегенер ничего этого не подозревает?..
Профессор Дегенер, казалось, не замечал растерянности своего ученика. Улыбаясь, он продолжал рассказывать:
— Сейчас придут ваши однокашники, Хакендаль. Все те, кто собрался вокруг меня. Мы тоже не слишком аккуратно посещаем богадельню. Один вид моих коллег вызывает у меня порой приступы удушья. Я так и жду серьезной головомойки, да еще и с отсидкой в карцере…
Профессор улыбнулся, и Гейнц ощутил знакомый прилив нежности к этому необыкновенному человеку, который остался так же молод, как самый юный его ученик.
— Должен вам признаться, что и мы пытаемся что-то сделать во имя порядка. Вернее, я состою у ваших товарищей в роли советчика, сам я уже не гожусь для воинственных эскапад…
— Мы собираем оружие, — пояснил профессор с улыбкой, не то печальной, не то лукавой. — Чем допекать моих мальчиков вторым аористом, я выгоняю их на охоту за оружием. Работа эта не сказать чтобы трудная, но довольно хлопотливая. Многие фронтовики, возвращаясь по домам, оставляют свою винтовку — кажется, это так теперь называют? — у ближайшей стены или отдают ее первому, кто попросит. Оружие им осточертело. Кроме того, товарные станции забиты вагонами со снаряжением, а уж там всяких пулеметов, минометов и полевых орудий хоть отбавляй. Люди спешат домой, их заждались жены и дети, и это можно понять… Так вот эти вагоны стоят настежь для всех без различия — и тех, кто охраняет порядок, и тех, кто его нарушает.
Гейнц с интересом слушал. Не странно ли, этот учитель всегда держал его в своей власти, о чем бы он ни говорил — об одеянии греческих женщин или об оружии…
— Впрочем, — продолжал профессор, и по лицу его расплылась улыбка, — на полевые орудия и минометы наше честолюбие не посягает. Несколько тяжелых пулеметов — самое большее, на что мы до сих пор отваживались. Я все стараюсь узнать у ваших товарищей, насколько они тяжелые, эти пулеметы — нельзя же нагружать мальчиков сверх сил, — но ничего не могу добиться. А вы, Хакендаль, не знаете, сколько они примерно весят?.. Мне это покоя не дает…
Но и Гейнц этого не знал. К тому же он бы голову дал на отсечение, что профессор нисколько этим не обеспокоен. Он просто поддразнивает его, Гейнца, быть может, намекая на его бездеятельность.
— Дело это далеко не безопасное, Хакендаль. Людьми иногда владеют странные предрассудки… Когда с винтовкой разгуливает человек в мундире — безразлично, в каком мундире, — никого это не тревожит… Но школьник, гимназист, мальчишка… А уж родители…
Профессор и в самом деле вздохнул. И продолжал как ни в чем не бывало:
— Впрочем, это не так уж важно. Важно, что среди общей растерянности юноши обрели какую-то цель. Сегодня это сбор оружия — как можно больше оружия с как можно меньшими издержками…
— А для чего они собирают оружие, господин профессор? — осведомился Гейнц Хакендаль.
Глаза учителя вспыхнули, но он спросил спокойно:
— Вы, видимо, очень далеки от нас, Хакендаль? У вас совсем другие интересы?
Гейнц покраснел, растерялся, разозлился…
— Впрочем, нет ничего постыдного в том, что человек запутался. Постыдно увязнуть в путанице, в беспорядке…
Ужасный учитель, учитель-поучитель! Гейнц Хакендаль был возмущен, он решил уйти. Но он хотел оправдаться — и не двинулся с места.
— Не странно ли, — продолжал профессор, — ни один из моих мальчиков не задал мне еще такого вопроса. Может быть, они говорят себе, что чем меньше оружия в неизвестных руках, тем меньше опасность для человечества. А может быть, им и в голову не приходит такой вопрос…
— Ну, а вам, господин профессор?..
— Да, сын мой, я тоже вижу лишь знакомый мне короткий отрезок пути. Я говорю себе, что все эти рвущиеся домой войска — еще не фронт. Фронт все еще на мертвой точке, Хакендаль, не забывайте. Тот фронт, что в течение четырех лет противостоял всему миру, — загадочный фронт, знакомый нам здесь, в тылу, лишь по случайным представителям… Он вернется к нам сомкнутым строем, а мы ровно ничего о нем не знаем. А вдруг фронту потребуется оружие?..
— Но для чего же? Войне ведь конец!
Гейнцу почудилось, что он заговорил голосом брата. Он этого не хотел говорить и все же сказал.
— У нас пока лишь перемирие. Перемирие — еще не мир.
— Воевать мы больше не будем! — воскликнул Гейнц. — С войной надо кончать! Нам нужен мир!
— Насильственный мир? Мир для рабов?
— Но мы больше не в силах воевать!
— Что вы знаете о наших силах? — Глаза профессора светились задором, профессор рассердился. — Вот вы, например, испытали вы себя, проверили свои силы? Как же вы беретесь говорить о нас, да еще и нам?
Вилла в Целлендорфе — да — и брат с его умными циничными речами. Роскошь, вино в граненых бокалах и красивая, непостижимо красивая женщина, земной сон для сердца юного гимназиста — ах, да и для любого мужского сердца, — звездное сияние ее волос… Она обнимает белыми прохладными руками плечи обоих братьев и лепечет что-то об идеалистах и эгоистах. И самое это различие стирается. Ибо все мы, каждый из нас хотел бы сжимать земную грезу в своих объятиях, хотел бы мечтать о ней и ею обладать — остановись, ты так прекрасна! Бегать куда-то холодными ноябрьскими ночами, таскать на себе тяжелое оружие, а между тем множеством огней сияет теплый, ухоженный дом, нет, не в этом дело! Не в этом!