Но вот настало время, когда вкладчики стали с боя брать кассу, когда о рассылке проспектов и думать забыли, а поток вкладов все не убывал. Настало время, когда к господину доктору Хоппе стали допускать лишь избранных, и молодым людям приходилось самим управляться с клиентами — отвечать на вопросы, рассеивать сомнения, рисовать радужные перспективы…

Но если сто раз убежденно и с жаром доказываешь одно и то же, то невольно и сам поддаешься действию своих слов. Гейнц Хакендаль так часто ссылался на пошлину, которой облагается бензин, он столько раз сообщал, что в Люнебургской степи пробурено семь, десять, пятнадцать скважин, показывал снимки буровых вышек и пускался в технические подробности, он так долго разубеждал сомневающихся и обращал их в веру господина Хоппе, что в конце концов и сам исцелился от сомнений и уверовал…

И в самом деле, каких только гарантий не давалось вкладчикам! Любой из них мог в любое время, без предупреждения, потребовать свой вклад обратно, да еще и с процентами, из расчета три процента в месяц. После месяца ему насчитывали четыре процента, а по истечении полугодия — даже пять.

— Сделайте одолжение, вот ваши деньги, а вот и проценты, если еще надумаете, окажите нам честь!

— Только не обижаться, господа! — уговаривал служащих доктор Хоппе. — Пусть вас не огорчает недоверие. Люди несут сюда свои кровные сбережения, они вправе нам не доверять. Максимум любезности и предупредительности — в спорных случаях пусть лучше страдает банк, чем маленький человек.

Приходилось только диву даваться, как хлынули люди, как они верили, как отдавали свои деньги. Да, они изверились в правительстве и в ведущих экономических деятелях, изверились в банках и сберкассах, но сюда они приходили с полным доверием. Сперва они нерешительно толкались в общем зале, приглядываясь к людям у окошечек и к людям за окошечками. Они смотрели на кипы банкнот, которые нагромоздил перед собой кассир. В их вопросах сквозило недоверие, раздражение, досада! И вдруг они заявляли:

— Ладно, вношу сто марок…

Приходили и с совсем небольшими деньгами— у кого купюра в десять, у кого монета в пять марок, а кто и с новой разменной монетой. Как бы незначителен ни был взнос, он не отвергался. На этом настаивал господин Хоппе. Мелкого вкладчика принимали так же любезно, как и крупного. И, разумеется, господин Хоппе покидал свое святилище не для одних только толстосумов. Нет, охотнее всего он выходил к рабочим, урывавшим десять марок от своего недельного заработка, пускался с ними в разговоры и брызгал смехом им в лицо.

Разумеется, эти люди потому сомневались, что приходили они с нечистой совестью. В ту пору банки и сберкассы обещали вкладчикам десять — двенадцать процентов — здесь же им сулили от тридцати шести до шестидесяти процентов в год! Это, конечно, неспроста, дело явно нечисто!

Алчность вступала в борьбу с недоверием, но алчность наконец побеждала, и они приносили свои деньги. Уже при возвращении домой в них снова просыпалось недоверие. Может быть, всю ночь напролет просиживали они на кровати, без всякой надежды заснуть, терзаясь мыслью, что они уже однажды потеряли все свои сбережения и поклялись никому больше не верить. Наутро такой вкладчик прибегал одним из первых и, бормоча извинения, говорил, что передумал, или сочинял, будто жена у него внезапно заболела и нужна срочная операция…

И ему тут же, без малейшего возражения, возвращали его деньги, да еще и с процентами, пусть всего в несколько пфеннигов. И ему, человеку с нечистой совестью, еще светло и тепло улыбались:

— Ах, сделайте одолжение! Ведь это же ваши деньги, не правда ли? Если у вас снова появится желание, милости просим!

Некий косматый субъект в грубошерстном плаще заладил ходить через день. Конторщика, который его обслуживал, он довел до исступления. Он вносил тысячу марок и забирал их (с процентами). Вносил и забирал (с процентами).

— Успокойтесь, Крамбах, — внушал клерку Хоппе. — Он образумится. А при такой круглой сумме что вам стоит высчитать ему проценты — ха-ха-ха!

— Да ведь сегодня он приходил в одиннадцатый раз, — жаловался Крамбах. — Я его видеть больше не могу! И от него так разит! Похоже, он питается одним чесноком, господин доктор!

— Что ж, чеснок, говорят, очень полезен. Спросите при случае, от чего он лечится. Такие вопросы сближают и располагают к доверию.

Однако грубошерстный плащ не становился доверчивее — напротив! Настал день, когда он утром внес свою тысячу марок, а уже вечером пришел ее забрать, да еще потребовал проценты за день.

— Крайне сожалеем, господин Лемке, — сказал Крамбах. — На сей раз никаких процентов! Нам бесконечно жаль!

— Я вам предъявлю иск о неуплате процентов — взъелся на него Лемке, и от него еще сильнее запахло чесноком. — Я доверил вам свои деньги!

— Да уж на одну-то ночь, господин Лемке, вы могли бы их у нас оставить! Поймите же, ваши деньги еще не успели у нас поработать…

— Поработать? — заорал господин Лемке на всю контору, чего служащим никоим образом не следовало допускать. — Чтобы мои деньги на вас работали?! Вы обещали мне проценты… Я доверил вам свои деньги!

— Вы, кажется, чем-то недовольны? — нежно осведомился доктор Хоппе, подходя к разбушевавшемуся Лемке. — Что случилось, Крамбах?

Крамбах стал взволнованно объяснять, перебиваемый еще более взволнованными воплями Лемке.

— Отдайте вкладчику его проценты! — вынес решение господин Хоппе.

— Но ведь дата взноса является и датой выплаты, — возразил Крамбах. — Как же я проведу это по книгам?

Доктор Хоппе внушительно уставился Крамбаху в жилетку. Он так внушительно уставился ему в жилетку, что Крамбах стал лихорадочно соображать, уж не надел ли он по ошибке галстук запретного красного оттенка?

— Мы обязаны удовлетворять требования наших клиентов, господин Крамбах, — заявил господин Хоппе, поправляя галстук, меж тем как Крамбах поправлял свой. — Запишите проценты господина Лемке на мой личный счет. Доверие — растение нежное…

Всю неделю господни Лемке каждое утро вносил свою тысячу марок, а вечером снимал их со счета с процентами.

— Такого не допустили бы ни в одном порядочном учреждении, — говорил Гейнц Хакендаль Эриху Менцу. — Это прямое шарлатанство!

Но как-то утром господин Лемке явился еще более бледный и всклокоченный, чем обычно. Трясущимися руками, но с решительным видом он отсчитал десять тысяч марок. Больше он их не снимал со счета. Напротив, в следующий раз привел с собой какую-то краснощекую толстуху, которая тоже внесла три тысячи марок…

Так Савл обратился в Павла. Господин Лемке стал вербовать клиентов для «Хоппе и K°». С замусоленной запиской в руке он подолгу простаивал перед окошечком служащего, и служащий, по особой просьбе клиента, подсчитывал, сколько у него наросло процентов, а господин Лемке контролировал его цифры своими.

— Может быть, вернуть вам ваши деньги? — посмеивался его старый враг Крамбах. — Чтобы вы убедились, что они еще здесь?

Но господин Лемке качал головой.

— Нет, — говорил он почти недовольно, — вы — в порядке, а уж хозяин у вас — хитрющий сукин сын…

Своими сомнениями Гейнц делился с Ирмой, у них часто заходил об этом разговор.

— Поверь, это шарашкина контора! — жаловался он. — Кто так лебезит перед клиентами, чтобы заполучить их вклады, не может быть без греха!

— Нашел о чем тужить, чудак! Радуйся, что у тебя есть служба, — говорила Ирма.

К этому времени молодая чета Хакендалей уже растеряла весь свой оптимизм. Безработица подкрадывалась, подобно опустошительной чуме, охватывая все более широкие круги населения. Она поглощала целые профессии. Ирма была уже далеко не уверена, что Гейнц в любое время получит работу. К тому же до родов оставались считанные недели. А ей хотелось, чтобы к рождению ребенка все было в должном порядке…

— Но ведь эта лавочка может в любую минуту полететь вверх тормашками! Со мной вместе. Мне могут пришить соучастие или что-нибудь в этом роде.