Кабы не Ирма да ребенок! Один я бы ничего не боялся!
Но это же трусливая отговорка — рассуждать о том, что было бы и чего бы не было! Хоть бы Хоппе сам его уволил — у него, у Гейнца, сохранилось бы право на пособие (еще одно «если!»). Гейнц стал ворчлив и неразговорчив, он давал неясные справки, он недовольно грыз ручку, когда на него наваливали лишнюю работу, говорил «господин Хоппе», вместо «господин доктор Хоппе», и надевал галстук, в котором преобладал красный цвет.
Ребячество, постыдная трусость — перекладывать на кого-то решение своей судьбы. Гейнц знал это и все же это делал — он прятал голову, как страус… Надо быть практичным, утешал он себя. Этого требует здравый смысл. Не выливай грязную воду, пока не запасся чистой — говорится даже в пословице.
И вдруг все решилось так быстро, как он и не ожидал. Некто третий взял решение в свои руки…
Как-то он торопился с письмами на почту, и только вошел в вертящуюся дверь, как кто-то с улицы протиснулся навстречу и сквозь стекло заметил выходящего Гейнца… Оба рывком крутнули дверь: Гейнц вкрутил в банк своего брата Эриха, тогда как брат Эрих не менее энергично выкрутил из банка своего брата Гейнца. Оба брата вплотную увидели друг друга сквозь стекло. Гейнц смотрел угрюмо, но и растерянно; тогда как Эрих, по-видимому, хладнокровно оценивал ситуацию, — он заметил в руках брата письма, заметил, что тот без пальто…
На улице Гейнц остановился. Волей-неволей он должен был остановиться. Там, в приемной, стоял его брат и тоже смотрел на него. Однако Эрих ничем не показал, что узнал брата, и не выразил ни малейшего намерения с ним поговорить…
С минуту глядели друг на друга братья-враги…
Гейнцу лезли в голову всякие посторонние мысли: опять он напялил цилиндр. Этакая обезьяна! Да он и всегда был обезьяной!
Словно ему больше нечем было укорить брата, как только его обезьяньими замашками!
Но тут наплыли какие-то другие фигуры, кто-то вошел в стеклянную дверь — и Эрих исчез из виду. Очень медленно, погруженный в себя, зашагал Гейнц на почту со своими срочными пакетами. «Сегодня ты, во всяком случае, поставишь точку, — пригрозил он себе. — Эх ты, трусливая собака! Осел вислоухий! Сегодня же заявлю об уходе, будет у меня пособие или не будет!»
Но он так и не заявил, потому что заявлено было, ему. Брат Эрих не стал колебаться, ему достаточно было увидеть Гейнца…
— Скажите, — обратился к Гейнцу доктор Хоппе, усиленно гнусавя, — скажите, вас ведь зовут Хакендаль?
— Совершенно верно, господин Хоппе!
— Почему же вы называете себя Дальхаке? Как это понимать?
— Я ни разу так себя не назвал, — возразил Гейнц угрюмо. — Это вы меня так называете.
— Странно! Как я мог называть вас Дальхаке, когда вы Хакендаль? Прошу мне объяснить!
— Очевидно, вы не расслышали мою фамилию.
— Положим! А вы, очевидно, сочли излишним поставить меня об этом в известность? Чтобы я не мог навести о вас справки, верно?
— И вы их теперь навели — у господина Хакендаля?
— Молодой человек, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Я ваш начальник… Вы обязаны мне своим существованием…
— Вот как? А я считал, что обязан этим отцу!
— Молодой человек!
— Хакендаль…
Но господин Хоппе уже одумался.
— Вы мне больше не нужны, — заявил он сердито. — У меня любой день — конец месяца. Вы сегодня предупреждены, и сегодня же уйдете. Вот ваш месячный оклад. Тидтке или кто-нибудь, кто не занят, выдаст вам бумаги. И убирайтесь!
— Честь имею, господин Хоппе, — сказал Гейнц Хакендаль, чувствуя, что гора свалилась с плеч. С этим кончено, через это мы прошли, а там будь что будет!..
В одном Эриху надо было отдать должное: Эрих был незаменимым средством от трусости.
Два дня спустя Ирма отложила недошитую распашонку, тихонько охнула и сказала:
— Гейнц, мне кажется, уже…
— А раз так, собирайся! — заторопился Гейнц. — Думаешь, доползешь?
— Ну, конечно, глупыш! — И они дружно зашагали к родильному дому.
— Поспешишь — людей насмешишь! — сказала Ирма. — Я еще не уверена, что это роды. Может, просто живот схватило.
И она — уже в который раз — рассказала мужу скандальную историю, приключившуюся с ее подругой. У той начались сильные схватки, и по дороге в роддом муж, мать и шофер были вне себя от страха, как бы это не произошло тут же, в машине. В роддоме ее уложили, она пробыла там ночь, день, недельку-другую, а потом вернулась домой, так как до родов было еще далеко, но, едва доехав до дому, сразу же родила…
— Я бы умерла от стыда! Подождем еще полчасика!
Эти полчаса, растянувшиеся на два ночных часа, они прогуляли перед роддомом. Иногда Ирма хваталась за решетку, иногда за фонарный столб, а то и просто за мужа.
— Как это глупо — не иметь опыта, Гейнц, — сетовала она. — Могли бы еще добрый час посидеть дома.
— Первый раз не считается, — философски заметил Гейнц. — Следующий раз будешь знать.
— И я бы успела дошить распашонку, — сокрушалась Ирма. — Тогда и это было бы в порядке.
Гейнц так ей еще и не покаялся, что самое главное у них не в порядке — его служба. Что он — безработный. Что последние два дня он ходил не в банк, а на выплатной пункт — регистрироваться. Трудно себе представить, сколько бумажек там требуют в доказательство того, что ты лишился работы не по своей вине, что ты в любую минуту готов поступить на работу и что ты не сумасшедший, способный ради удовольствия почувствовать себя вольной пташкой, променять приличное жалованье на тощее пособие.
Жены — в некотором роде ясновидящие. Словно отвечая на его мысли, Ирма вдруг спросила:
— Скажи, Гейнц, со службой у тебя все в порядке?
— Ясно! — соврал он, и глазом не моргнув. — А как с ней может быть не в порядке?
Ирма подозрительно на него взглянула:
— Что-то, как погляжу, последнее время ты слишком весел.
— По-твоему, потерять место — такая уж радость?
— Не говори глупостей, Гейнц, хоть уж теперь, когда со мной такое…
— И не думаю! А может, уже пора?
— Еще пять минут. Я не хочу конфузиться.
Ирма дотерпела до того, что ее сломя голову, не оформив и не записав, поволокли из приемной в родилку. Последнее, что услышал от нее Гейнц «до», было:
— Видишь, Гейнц, я не слишком рано!
— Ну, знаете ли, юноша, — сварливо заметила ему старшая сестра, — а раньше вы не могли явиться? Или пожалели денег на такси?
Впрочем, Ирмин метод оказался хорош в одном отношении: Гейнцу не предстояла бессонная ночь. Старшая сестра еще не успела заполнить все бумаги, как пришла сестра палатная.
— А мы уже управились, молодой папаша, поздравляю!
— Вот так-так, — протянул огорошенный Гейнц. — Скоро же вы отделались! Я бы и не подумал… Ну, и кто же?..
— Это вам молодая мать сама завтра скажет. А теперь вам пора идти. Время уже за полночь!
Но хотя было уже за полночь, Гейнц не пошел домой. В такую погоду, по его мнению, было грешно не погулять как следует. Чувствовалась близость весны, а это время года у людей нормальных считается мало приятным. Режущий ветер хлестал в лицо дождем вперемешку со снегом, но это не помешало Гейнцу в превосходном настроении добраться до писчебумажной лавки вдовы Кваас и, забарабанив в окно, напугать ее до смерти.
Наконец, поняв, что это никакой не грабитель, а всего-навсего ее зять, она успокоилась и тут же опять испугалась, услыхав, что стала бабушкой. Стоя у окна, она дрожащими руками теребила свой шлафрок, а Гейнц все стоял за окном. Его просили войти, но он не пожелал.
— Ах, боже мой, Гейнц, какой же ты странный, — запричитала старушка; — Ведь у Ирмы же все слава богу! Выпей хоть чашечку кофе! Когда же это случилось?
— После двенадцати ночи, — объявил Гейнц. — Еще немного, и мы бы разродились на улице!
— О господи! Зайди, по крайней мере, кофейку выпить. Ты схватишь смертельную простуду, стоя там на ветру. О боже, подумать только! И я еще даже не спросила — девочка или мальчик?