3

В литературе 70—80-х годов заметным явлением стала так называемая другая проза. В конце 80-х годов литературовед Г. Белая в статье «“Другая” проза: предвестие нового искусства» предложила свой вариант ответа на вопрос кого же относят к «другой» прозе и назвала самых разных писателей: Л. Петрушевскую и Т. Толстую, Венедикта Ерофеева, В. Нарбикову и Е. Попова, Вяч. Пьецуха и О. Ермакова, С. Каледина и М. Харитонова, Вл. Сорокина и Л. Габышева и еще некоторых.

Проза перечисленных писателей настолько различна по своему художественному облику, что о причислении их к какому-то одному направлению – реалистическому или постмодернистскому, – действительно, не может быть и речи. Различны и судьбы их книг. Одни до гласности так и не вышли из андеграунда, другие сумели пробиться в печать ещё в пору существования цензуры. Роднит же их одно очень существенное обстоятельство. Они острополемичны по отношению к советской действительности и ко всем без исключения рекомендациям социалистического реализма насчет того, как эту действительность изображать, в первую же очередь к его назидательно-наставительному пафосу.

Когда и в каком пространстве происходило обычно действие в произведениях социалистического реализма? Главным образом на работе и праздниках: в цехах, на колхозных полях, в учреждениях, в парткомах, райкомах, обкомах, в торжественных залах и т. п. Кто был героем этих произведений? Передовик производства, ударник коммунистического труда, партийный и советский руководитель, участковый милиционер, отец и благодетель опекаемых граждан, отличник боевой и политической подготовки и т. п.

«Другая» проза перемещала читателя в иные сферы, к другим людям. Ее художественное пространство размещалось в замызганных общежитиях для «лимиты», в коммуналках, на кухнях, в казармах, где властвовала дедовщина, на кладбищах, в тюремных камерах и в магазинных подсобках. Ее персонажи – большей частью маргиналы: бомжи, люмпены, воры, пьяницы, хулиганы, проститутки и т. п.

В произведениях социалистического реализма любовные сцены, интимная жизнь персонажей изображались, как правило, очень скупо либо совсем не показывались. Иногда лишь читатель мог отвлечься, следя за романом главного инженера с замужней женщиной-технологом. Критика даже изобрела специальный термин – «оживляж», которым оценивались подобные ситуации.

В произведениях «другой» прозы, напротив, редко обходилось без постельных сцен одна откровеннее другой. Складывалось впечатление, что именно в области секса в первую очередь может реализоваться и реализуется свобода, какую обретает человек с избавлением от тоталитаризма. Отсутствие чувства меры сказалось и в том, что на страницы литературных произведений в изобилии высыпалась ненормативная лексика. Причем некоторые авторы ничтоже сумняшеся выдавали её прямым текстом, избегая обычных в подобных случаях многоточий, принятых в цивилизованном мире и освященных многовековыми традициями.

Вл. Сорокин в книгах «Очередь», «Тридцатая любовь Марины», «Роман» и другие реализовал оба главных приема «другой» прозы – иронию и пародию.

В «Очереди» герой, идя по своим делам, натыкается на громадную толпу людей, выстроившуюся к какому-то, издалека не разглядеть, магазину, и занимает очередь, хотя никто не может ему сказать, что именно там «дают». Писатель ядовито высмеивает всё, что связано с этим непременным атрибутом советского образа жизни. Потом герой знакомится с продавщицей этого магазина, которая обещает ему по блату достать продававшийся товар, и дело заканчивается любовной оргией.

Сорокин квалифицировался литературоведением как постмодернист. Его Роман из одноименного произведения – типичный симулякр, т. е. копия без оригинала В облике, в языке Романа, в ситуациях, в которые он попадает в начале повествования, сквозит что-то неуловимо тургеневское, хотя подобного героя у И.С. Тургенева нет и быть не может. Однако неожиданно, совершенно немотивированно, по контрасту мягкие элегические картины русской провинциальной жизни позапрошлого столетия резко сменяются жуткими многостраничными сценами кровавых убийств и насилия.

Г. Белая справедливо назвала «чернуху», т. е. изображение низменного в человеческой жизни, одной из главных примет «другой» прозы. Жестокая правда об обществе была призвана обнажить ложь, фальшь, приукрашивание действительности, лицемерие и демагогию, распространённые и в советской жизни, и в произведениях социалистического реализма.

В 70—80-е годы важное место понемногу занимает деревенская проза.

В течение многих столетий Россия была по преимуществу страной крестьянской. Еще в 1897 году городское население составляло всего-навсего 12,7 % общего числа российских граждан. Дело, однако, не только в количественном соотношении. В России, в прошлом, думать и говорить о народе всегда означало думать и говорить о крестьянстве. Какие бы нравственные, эстетические, философские, а позднее и экологические проблемы ни поднимались русскими художниками, они чаще всего соотносились с сельской жизнью. Деревня в общественном сознании всегда была хранительницей национальных духовных ценностей. Лучшие черты русского человека, его мужество, благородство, трудолюбие, терпение, закономерно связывались с обликом крестьянина-труженика. Литература XIX века, о чем бы она ни трактовала, писала о народе, для народа и высшим критерием оценки для нее была народность.

Двадцатый век изменил ситуацию радикально! После двух мировых войн и одной Гражданской, после коллективизации, после попыток построить социализм обезлюдела, обнищала русская деревня. Целые села зияют пустыми окнами и зарастают бурьяном. По прогнозам конца 70-х, сельское население должно было к концу века составить лишь 10 % населения страны. Время внесло свои коррективы: русские беженцы из бывших республик распавшегося Союза, фермерское движение замедлили этот процесс.

Тем не менее приходится признать, что в кратчайший исторический срок, на протяжении смены всего двух-трех поколений в России изменился образ жизни целого народа. Поистине всё переворотилось в стране, да только вот никак не укладывается! Ведь с изменением образа жизни меняются образ мыслей, система жизненных ценностей, социальных и профессиональных ориентаций и т. п.

При этом нельзя не учитывать обстоятельств, в которых протекали все эти процессы. Ещё в начале века главные русские марксисты – Г. Плеханов и В. Ленин, а из писателей – М. Горький видели в крестьянах косную консервативную массу, мешавшую революционному прогрессу, подтверждение чему легко обнаружить в их сочинениях. Начиная с 1917 года крестьянство, если судить не по словам и лозунгам, а по реальной политике, испытывало мощное давление, имевшее целью, как выражались позднее, в 60-е годы, превратить деревню в «кормоцех страны».

С правами личности, проживавшей в деревне, никогда особенно не церемонились. Та часть крестьян, что после революции получила земельный надел («Земля – крестьянам!») и честно на нем работала, в 1929 году была объявлена кулаками – «самыми страшными непримиримыми врагами советской власти» И уничтожена как класс. Ловушка захлопнулась! Затем разразился страшный голод 1932–1933 годов. Затем Отечественная война, снова унесшая миллионы жизней. Затем фактическое возвращение крепостного права – депаспортизация. Отобрав паспорта, власти пытались удержать в деревне хлынувших оттуда крестьян, в первую очередь вернувшихся с войны солдат и офицеров. Затем научно-техническая революция, когда волевыми решениями у колхозников были отняты плодородные земли, ушедшие под заводские постройки и на дно многочисленных водохранилищ. От сердца вырвались слова Дарьи, героини книги В. Распутина «Прощание с Матёрой»: «Нонче свет пополам переломился».

Естественно возникает вопрос: почему столько бед обрушилось на русское крестьянство? Дело в том, что по своей природе, по образу мыслей крестьянин – собственник. Кондрат Майданников из «Поднятой целины» М. Шолохова ночь не спал перед тем, как отвести своих быков на колхозный двор: «с кровью рвал Кондрат пуповину, соединяющую его с собственностью». А кто может быть опаснее для тоталитарного режима, чем собственник, человек самостоятельный, независимый, кого уж никак не заставишь выполнять нелепые распоряжения партийного начальства?