– Братец, дай на пиво, – прогундел паренёк, разжимая красный мозолистый кулак, из которого выпали на траву две мятые десятки. – Мне бы потом до ларька только … Слушай, братец, а как домой попасть?

– Откуда ты? – спросил я, только теперь рассмотрев лицо паренька по-настоящему. На его мужественном прямом носу сидела коричневая ссадина. Рябые щёки, точно сухими брызгами, покрыты были бордовыми чёрточками царапин. А тонкие плоские губы обтянула шероховатая плёнка засохшей крови.

– Освободился я … неделю назад. В городе плохо, а мне бы домой сейчас … Братец, мне бы до ларька … – бормотал он точно в бреду.

– А куда тебе надо попасть?

– Надо в Чехов. Там сестра и соседка Таня. Ещё есть дядя в Москве … злой. Я неделю тут… Спал в гараже, когда избили … Документы, деньги … избили … забрали всё.

Я купил ему бутылку пива. Он сделал несколько глубоких жадных глотков.

«Господи, ведь он примерно одного со мной возраста, одного поколения. Но как низко в нём пала жизнь. Для чего он рождён на этот свет? Неужели для того только, чтобы служить страшным примером для остальных, чтобы всю жизнь искупать свою дурную наследственность – жить для страдания, а не для счастья».

– Мы по машинам работали … Я четыре года открутил. Вот теперь бы сестру увидеть … Она у меня закончила институт, отличница … И Танька … Таньку бы тоже хорошо … Братец, мне бы попасть в нормальное место … Помоги, братец.

– Может милицию за тобой вызвать? Там отоспишься и разберёшься во всём. Там тебя сориентируют.

Паренёк утвердительно мотнул головой и я набрал «02». За ним довольно быстро приехали двое неопрятных дядек с автоматами. Он покорно исполнял все команды, но его для приличия дважды не сильно пнули в бока. Он молчал, потом шлёпнулся в зарешеченный багажник и застыл.

По прошествии самого малого времени я был уже дома и закидывал дорожную сумку первыми, попавшимися под руку, вещами…

Путешествовать. Шествовать своим путём. Стремиться навстречу с самим собой, не зная, с кем или с чем предстоит встретиться. Были времена, когда путешествия совершали либо с целью исследования, либо по соображениям торговли, либо из желания завоевать новые девственные земли.

Существовал первобытный простор для фантазии и для действия, желающего воплотить эйдосы в земные доказательства. Человек действительно ощущал себя вечным странником, ибо не знал пределов мира, но содержал в душе страсть – природную расположенность к подвигу и авантюре. Люди в ту пору мало думали о себе – в том смысле, что предпочитали самокопанию самовыражение, анализу синтез, а раздробленности цельность. Жаль, что идеализм довольно быстро уступил место однобокому скепсису, благополучно дожившему – с небольшими романтическими заминками – до наших дней. Следующее высказывание (главным образом его назидательный аспект) просим рассматривать как типичное для нашего времени заблуждение: Бессознательное путешествие к центру души само по себе прекрасно, художественно. Тогда как сознательные глубинные копания требуют некоторой осторожности. Важно помнить, что во внешней среде и среде внутренней есть для отдельно взятого индивида органические пределы. Есть окончательно непреодолимые в реальном мире сверхсистемы и есть более неделимые в сфере внутреннего первосистемы. То и другое – божественные крайности, внешняя и внутренняя вавилонские башни, неисчислимые и неописуемые бесконечности.

Путешествие продолжается …

«Бежать. Без оглядываний и остановок. Пусть потеряют, пусть звонят – плевать. Я не от них и не от себя, а от всего сразу…

Бежать от этого рвотного благополучия, из этих блестящих декораций, обрамляющих унылую пустоту; подальше от сотен успешных судеб и тысяч, жаждущих успеха; прочь от роскоши с апломбом равнодушия и от бессмысленной всеобщей повинности во имя достатка».

Я шёл расхлябанной виляющей походкой, а точнее летел вдоль трамвайных путей, не имея сил дождаться транспорта. Сумка чужим, мешающим движению, бременем колотилась о левый бок, что одновременно и раздражало, и напоминало о реальности происходящего. На самых подступах к вокзалу меня догнал шумный красно-белый вагончик трамвая. Люди, вышедшие из него, смешно обегая друг друга, устремились к железнодорожным кассам, и я смешался с ними.

Поезд моего направления уже подали к платформе. Обшарпанные тёмно-зелёные вагоны при первом взгляде походили на старых усталых животных доисторического периода. Из дальнего тамбура вывалились три проводницы с жирно накрашенными ресницами и губами. Они смеялись, хлопая друг друга по плечам. В это время громкоговоритель объявил прибытие московской электрички. Заиграла музыка…

Я сел в совершенно пустой вагон. На спинке кресла следующего за моим ряда чернела размашистая маркерная надпись: «Здесь был Я – А. Лепетин, а вы все лохи! 13.11.06». Безотчётно проговорив про себя эту дурацкую строчку несколько раз, я уставился в окно лишь потому, что нужно было куда-то смотреть. С той стороны на меня глядела привокзальная толчея, которая нет-нет, да и оборачивалась унылой пустыней всеобщего тягостного ожидания. Ожидающие лениво (словно матросы сверхсрочники по палубе, ставшего родным, корабля) прохаживались вдоль платформы. Некоторые подпирали спиной жёлтые вокзальные стены и курили. Над крышей вокзала висело небольшое хлопчатое облачко – недвижимое и как будто прилипшее боком к приземистой ротонде. Голуби на широком оцинкованном козырьке сидели крылом к крылу и так тихо и незаметно переговаривались, что казались не птицами, но замысловатой частью архитектурной эклектики.

Прошло чуть более пяти минут, а я уже не знал куда деть свои мысли, свой скепсис, своё нетерпение, набегавшее припадочными волнами. Но тут на платформе что-то ярко полыхнуло и разом согнало с пейзажа всю замороченность и сонливость. Я прильнул к окну и увидел семейку цыган, выбежавшую из стеклянных дверей вокзала точно из горящего дома. Они выпорхнули на середину платформы (ровно напротив моего окна) и потеряно остановились там, завертев головами во все возможные стороны.

Молодая цыганка в красной, едва державшейся на её пышных вороных прядях, косынке ухватила за ручку смугленького кудрявого мальчика. Крупные и выразительные черты её лица были притом столь плавны, столь изменчивы при любом, даже самом незначительном, повороте головы, что казались границами дня и ночи, произвольно странствующими с востока на запад и обратно. Рядом с молодой цыганкой стояла, по-видимому, её мать – старуха с редкой полоской седых волос над верхней губой, одетая в широкие чёрные одежды. Вокруг старухи бегала шустрая девочка в нарядном голубом платочке и чертила кончиками пальцев по складкам юбки-колокола. Молодая цыганка что-то напористо доказывала мрачной родительнице, разгоняя воздух сильными движениями обветренных загорелых рук, а её плотное тело, одетое в тесную куртку и такие же тесные – прилипшие к бёдрам – джинсы, как будто искало выхода в дикий степной простор.

Чем дольше я наблюдал за ними, тем больше наполнялась волнением душа. До отправки поезда оставалось уже менее десяти минут. Вагон затоваривался людьми и шумел. Молодая цыганка всё также размахивала руками. Облачко, причалившее к ротонде, вдруг оторвалось и, не успев толком набрать скорость, растворилось в небесной лазури. Вспорхнули голуби. Сердце вновь сжала клешня тоски. И тогда я решился … Дождавшись мели в людском потоке, я выбежал из вагона на улицу. Цыганы пристально посмотрели на меня и я поспешно отыскал глаза молодой кочевницы. Они говорили мне, что я прав и ласково одобряли моё решение. Уже зайдя в здание вокзала, я намеренно обернулся, чтобы ещё раз повторить её для своей памяти. Я увидел смуглые руки, поднятые к волосам, огненный всполох косынки … Вся тугость и внутренняя мощь прядей обрушилась на декоративный замочек заколки. Та вдруг напряглась, выгнулась и прыгнула в сторону озорной лягушкой. Волосы, словно чёрные птицы, получив долгожданную свободу, вылетели из тёмной клетушки и густо облепили спину и плечи цыганки.