XVIII ст. можно найти много примеров зачисления отъезжих к портам торговцев не в первую гильдию, как следовало по регламенту, а во вторую и даже в третью, очевидно исходя из состоятельности. Городовое положение 1785 г. принимает этот принцип: к первой гильдии отнесены купцы с капиталом в 10—150 тыс. руб., ко второй — с капиталом в 5—10 тыс. и к третьей — с капиталом в 1 — 5 тыс. Впрочем, оно комбинирует этот принцип «пожиточности» все же с делением по характеру торговли: к первой гильдии отнесены занимающиеся как внешним, так и внутренним торгом, ко второй только внутренним, к третьей мелочные торговцы.

Но крестьяне, по общему правилу, предпочитали жить по-прежнему у себя в деревнях и не нести посадского тягла. Могли ли они в этом случае заниматься торговлей? На это еще указ 1700 г. отвечал: торгующих или имеющих кожевенные и иные промыслы крестьян «взять в посады, а которые крестьяне не похотят, и им никакими торгами нигде не торговать и промыслов никаких не держать, и в лавках не сидеть, а жить им за помещиками». А в указе 1722 г. прибавлено: «А которые живут в деревнях, тем товары продавать в города градским посадским, а самим в городах и слободах не торговать; также таких в пристани морские не допускать торговать, ежели в посад не запишутся»^{539}.

Следовательно, если крестьянин не записался в посад, то он не мог ни торговать в городах и слободах, ни держать лавок, амбаров, погребов и промышленных заведений, ни «ездить» к портам. Дозволялось только, как это было установлено еще Соборным уложением, продавать товары на гостином дворе с возов и стругов, но только оптом городским посадским.

Указом 1745 г. запрещалась торговля и во всех слободах и селах, расположенных «в ближнем от городов расстоянии». А в таможенном уставе 1755 г. (гл. X, п. 4) говорится: «Крестьянам позволяется в знатных селах и деревнях, состоящих по большим дорогам и не в ближнем от городов расстоянии, ради проезжающего народа и их необходимых крестьянских нужд, по приложенному при том пункте реестру (в него входят посуда, земледельческие орудия, одежда, сбруя, домашняя утварь и т.п.) мелочными товарами торговать… а кроме тех товаров другими, також в городах и слободах городских и кои слободы и селы расстоянием не далее пяти верст, отнюдь не торговать под конфискованием всех таких неуказанных товаров»^{540}.

Что касается дворян, то, согласно тому же таможенному уставу 1755 г. (гл. II, п. 9), им разрешается продавать только «домашние свои товары, которые в собственных их деревнях у них и у крестьян их родятся и за домовными расходами бывают в остатке, а не скупные у других». Продавать их помещики могут «в тех городах, в которых те их деревни» находятся, но могут «на продажу везти и в другие города» и в обоих случаях сбывать и в розницу. Наконец, им дозволяется отправлять эти свои произведения «в морские российские пристани и на государственную границу, в том запрещения им [не] чинить», но только в этом случае «продавать их оптом, кому они похотят, а врознь отнюдь не продавать, под опасением конфискации»^{541}.

Таким образом, помещикам, в сущности, давалась возможность как торговать в городах повсюду оптом и в розницу, так и отправлять товары к портам и сбывать их оптом, и устанавливалось только одно ограничение — чтобы это были продукты, которые у них «родятся», а не покупные.

Купцы всем этим были весьма недовольны — не только широкими правами, предоставленными дворянам, но еще в гораздо большей степени тем, что лица других сословий, в особенности крестьяне, вопреки запрещению им торговать, раз они не записались в купечество, все-таки производили торговлю в значительных размерах.

Их взгляд выражает Посошков, когда в 1724 г. пишет: «Бу-де кто коего чина нибудь аще от синклита, или от офицеров, или от дворянства, или из приказных людей, или церковные причетники, или и крестьяне похотят торговать, то надлежит им прежний свой чин отставить и записаться в купечество, и промышлять уже прямым лицом, а не пролазом и сякие торги вести купечески с платежом пошлин, и иных каких поборов с купечества, равно со всем главным купечеством, и без согласия купеческого командира утайкою по-прежнему, воровски ничего не делать».

Особенно интересовал его крестьянский торг, по поводу которого он говорит: «А буде кой крестьянин может рублев на сто торговать, тот бы чей ни был крестьянин… то бы записался в купечество… а уже пахоть ему не пахать, и крестьянином не слыть, а слыть купеческим человеком и надлежит уже быть под ведением магистратским». Вообще же говоря, «крестьяне знали бы свою крестьянскую работу, а в купеческое дело ни мало не прикасались бы». «А буде кой крестьянин и богат, то бы он пустоши нанимал, да хлебом насевали, тот излишний хлеб продавал бы, а сам у них крестьян у иных крестьян ни малого числа для прибыту своего не покупал бы». В последнем и заключалась вся суть. Раз он «не взят в купечество», то и не должен «вступаться» в него, скупать у других товары, «а буде купит хотя одну осьмину, а кто… пришел в таможню, известит, то у того торгаша взято будет штрафу сто осьмин, а кто о том донесет, дать десять мин»^{542}.

Если «посторонних торговцев», в особенности из крестьян, «не унять, то весьма обогатитись купечеству невозможно и собранию пошлинной казны умножиться не от чего будет». Эта точка зрения, высказываемая Посошковым, проходит красной нитью и через доклады депутатов от городов в Екатерининской комиссии 1767 г.

Российское дворянство, заявляет депутат от купечества Рыбной слободы (впоследствии Рыбинска), приняло уже положение, которого лучше и нельзя желать. Оно пожаловано вольностью, пользуется многими другими преимуществами, владеет деревнями. Поэтому и купечество, полагая свою надежду на высочайшие щедроты, уповало, что и оно не останется без милостивого призрения и получит способы к поправлению бедного своего состояния, а через то избавится от стыда перед счастливыми европейскими купцами. Но вместо ожидаемого поправления русскому купечеству готовится большое отягощение, как будто оно не чуждо для государства. Вместо того чтобы в силу указов Петра Великого утвердить за купечеством его права и вольности, многие депутаты, напротив, предлагают, чтобы как благородному дворянству, так и крестьянам предоставлено было пользоваться купеческим правом, отчего купечество неминуемо придет в разорение, а с этим и коммерция в совершенный упадок. Ибо хотя ныне крестьянам и разночинцам и запрещено по закону торговать, но, несмотря на это, купцы терпят от них много обиды и помешательств. Что же будет тогда, когда законом всякому дозволено будет торговать?

Дворянству, по общему мнению, торговать неприлично и званию его несвойственно, заявляет другой депутат от городов, равно как и крестьянам и разночинцам. Эти последние должны упражняться единственно в земледелии и рукоделии и продавать только то, что производится их хозяйством, а не перепродавать, что принадлежит одним только купцам^{543}.

Депутаты приводят слова из «Наказа» Екатерины II, что «земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять людей должно» (ст. 313), ибо «не могут быть там ни искусное рукоделие, ни твердо основанная торговля, где земледелие в уничтожении или незначительно производится» (ст. 294). Поэтому «не худо было бы давать награждение земледельцам, поля свои в лучшее, пред прочими, приведшим состояние» (ст. 299). Так поступают, по словам Екатерины, в Китае, где «богдохан ежегодно уведомляется о хлебопашце, превзошедшем всех прочих в своем искусстве, и делает его членом осьмого чина в государстве. Сей государь всякий год с великолепными обрядами начинает пахати землю сохой своими руками» (ст. 298). В «Наказе» же царица «указала всякому сословию присущий ему род деятельности и ни одно из них не должно касаться другим и делать им помешательство». «Земледельцы живут в селах и деревнях и обрабатывают землю… и се есть их жребий» (ст. 358). Напротив, «в городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художестве и науках… Сей род людей… от которого государство много добра ожидает, если твердое на добронравии и поощрении к трудолюбию основанное положение получит, есть средний… Оный, пользуясь вольностью, не причисляется ни к дворянству, ни ко хлебопашцам» (ст. 358, 378, 379).