- Мерзкий Гарик шлялся где-то всю ночь - но поверьте мне, господа, ничего плохого он не делал - он пришел усталый и отупевший, собирался завалиться спать. И вдруг!.. Я слышу свое имя, а голос... голос кажется мне таким знакомым. Прямо-таки до боли знакомым.

  - И где же вы познакомились? - вопреки желанию голос Шершунова прозвучал несколько зловеще.

  Гарик захихикал.

  - А ты ревнуешь, никак? А что, правильно делаешь, не так ли, Михаил Игнатьич?

  - Мы действительно были знакомы... когда-то, - произнес отец Митрофан, - В другой жизни...

  - В другой жизни! - воскликнул Гарик, - Жизнь одна, одна единственная, и вам должно быть это хорошо известно, раз уж вы священником заделались. Или вы такой же священник, как и я? Скрываетесь под сутаной от милиции?

  - Как много слов, - поморщился Шершунов, - Нельзя ли попроще и поконкретнее?

  - Нельзя! - зло крикнул Гарик.

  - Можно.

  Отец Митрофан улыбался как-то странно, его губы словно свело, было даже больно.

  - Мы познакомились давно... впрочем, не так уж давно. И ты прав, мальчик. Нет другой жизни, это было именно в этой жизни, как бы ни было жаль... Сколько, Гарик, прошло? Лет пять?

  - Четыре.

  - Четыре года? Значит мне показалось, что это было давно.

  - Да уж, это точно - вам показалось. И что, вам действительно жаль? Как трогательно! Ему, видите ли, жаль!

  - Гарик, ты шел спать, вот и иди. Кто тебя звал сюда? - поморщился Шершунов.

  - Я не должен с ним так разговаривать, правда? - у Гарика дрогнули губы, - Защищаешь... хозяина своего?

  - Пошел вон отсюда.

  - Я не уйду.

  - Если ты не хочешь, чтобы тебя вышвырнули...

  - Подожди, Женя, - остановил его Каледин, - Я прошу тебя, чтобы он остался. Ненадолго. Еще на несколько минут.

  Оба - и Шершунов и Гарик воззрились на него.

  - Я здесь, - сказал Каледин, - Чтобы поговорить с тобой и просить прощения.

  Воцарилось тягостное молчание.

  - Ты... ты был самым мучительным моим грехом, мальчик. Самым черным воспоминанием. О тебе и за тебя я молился когда мне было... тяжело и страшно. И еще я молился, чтобы найти тебя.

  - Душу облегчить захотелось, - буркнул Гарик, - так ничего не выйдет. Не собираюсь я вас прощать. С какой бы стати?

  - А я уже, пожалуй, и не стану спрашивать за что, - мрачно сказал Шершунов, - Пожалуй, могу себе представить...

  - Да что ты можешь представить?! - воскликнул Гарик.

  Евгений Николаевич криво улыбнулся.

  - Все могу представить, я прожил с ним шесть лет.

  Он сжал ладонями виски.

  - Какого черта все это?! - простонал он, - Какого черта мне все это надо было знать?! Разыграли дурацкий спектакль и что дальше?

  - Да, именно так, душу облегчить захотелось, - продолжал отец Митрофан, не приняв ко вниманию мученический вопль Шершунова, - Я всего лишь человек, как бы вас это не удивило. Всего лишь обыкновенный человек, и мне свойственен страх. Как и всем людям. Страх... Это ужасное чувство. Когда вы доживете до моего возраста, вы поймете. Я никогда ничего не боялся, ничего и никого. Боялись меня и мне это нравилось, тем больше нравилось, чем больше меня боялись, и чем больше ненавидели... Я любил тех, кто боялся меня и ненавидел... возможно, это странно звучит, но это так. Да что там, ведь вы меня знаете, вы оба.

  Он замолчал. Внезапно усомнившись в правильности того, что говорит. В правильности не самих слов, а того, что здесь и сейчас произносит их. "Уничижение паче гордости, - подумал он, - не в том ли смысл моего появления здесь?"

  "Я всего лишь человек!"

  Что это - всего лишь?..

  Оправдываться перед другими людьми тем, что ты всего лишь человек глупо и смешно.

  - Я пытался стать другим, изменить свою сущность, - прошептал он, - У меня не получилось...

  И прозвучал в этот момент в его голосе настоящий, подлинный страх. Страх от безнадежности. И тоска от того, что все усилия пошли коту под хвост - а возможно ли вообще изменить свою личность? Кому это удавалось когда-нибудь? И не эта ли невозможность и есть искупление грехов? Ад в сосуществовании с самим собой, в знании, что никогда не будет того глотка чистоты и света, ради которого всё.

  "Все эти несколько лет не дали ничего. Ничего... - мысленно воскликнул отец Митрофан, - Я не должен был приходить. Или, по крайней мере, я должен был уйти в тот момент, когда понял КУДА и К КОМУ я пришел..."

  Гарик засмеялся. Смех получился очень ненатуральным.

  - Михаил Игнатьич боится Бога, - произнес он, - Да? Это смешно. Это правда смешно. Мир рушится... Черт бы его побрал, этот мир... Налейте мне кофе, я уже не соображаю ничего.

  Упало молчание. На несколько долгих секунд.

  - Мне не за что прощать вас, Михаил Игнатьич, - сказал вдруг Гарик серьезно, - Вы подарили мне море наслаждения. Ни с кем и никогда мне не было так, как с вами. Разве не вы научили меня всему, что я умею? Да я, может, благодарен вам по гроб жизни! Единственное, единственное, поверьте мне, за что вы можете просить прощения, это за то, что исчезли, оставили меня без своего драгоценного внимания. Заставили страдать, проливать слезы! Искать... и не находить! Где ж мне было еще найти... такое!

  Было не ясно издевается ли он. Было страшно от серьезности его голоса. Шершунов, криво улыбаясь, смотрел на него, чувствуя как начинает падать куда-то глубоко-глубоко... Где темно, пусто и холодно.

  - Вы видели мои слезы и думали, что я страдаю? Вы думали, что причиняете мне боль? Вы разве не поняли, что мне это НРАВИЛОСЬ?.. Мне было так сладостно - унижение. Сладостно и мучительно. Я ненавидел не вас - себя за то, что получаю удовольствие... Удовольствие от того, что мою личность втаптывают в грязь. У вас получалось это так... нет вам равных. Я не видел, по крайней мере, а я многое повидал... с тех пор. Вы просите прощения за все это. А зачем? Что изменят какие-то слова? Для меня - ничего. Да и для вас, думаю, тоже. Что было, то было, и вам и мне придется жить с этим до последних дней наших. А если все дело только в загробном мире, то - пожалуйста - я вас прощаю.

  Он смотрел какое-то время Каледину в глаза и добавил:

  - Вижу, легче вам не стало.

  - Ты попробуй, мальчик, подумай и попробуй, - хрипло проговорил Каледин, - когда-нибудь обратиться душой к Богу... а я буду молиться за то, чтобы он подарил покой твоей душе. Чтобы исцелил то, что я...

  - Это невозможно. Я не хочу. Потому что в таком случае, это буду уже не я. А я себя люблю.

  Шершунов налил себе еще кофе и уселся поудобнее в кресло. Может быть, стоило бы послушать произносимые здесь сейчас речи, выяснить для себя нечто новое. Вероятно, интересное... мерзкое и отвратительное, что может разрушить то зыбкое, что еще не разрушено...

  Он вдруг подумал, что его начинает физически тошнить от этих двоих.

  - А не пошли б вы оба к чертовой матери из МОЕГО дома? - сказал он и вдруг улыбнулся, - Все что могли, вы уже сделали. Не так ли? Михаил Игнатьич?

  Каледин застыл на мгновение, потом провел ладонями по волосам, словно убирая, изгоняя болотный туман из головы.

  - Прикажи отвезти меня. - сказал он.

  - Да.

  Гарик остался сидеть в кабинете один в отупении. Опустив лицо в ладони он думал о том, что очень хочет спать. О том, что его сегодняшний день был слишком насыщенным... О том, что рассвет за окнами рождает желание смерти... Когда он почувствовал, что почти уже уснул, он улегся на диване, прижавшись лбом к мягкой спинке и подтянув колени к подбородку.

  И стало ему хорошо.

  Они вышли вместе во двор. Шершунов и Михаил Игнатьич. Вышли и остановились, захлебнувшись после тепла и духоты жарко натопленной комнаты холодным утренним воздухом, сырым, пропитанным запахами листвы и трав.

  Этот холодный воздух моментально отрезвил их, изгнал из сердец черную вязкую тяжесть.

  - Прощай, Женечка, - тихо сказал Михаил Игнатьич, - Теперь уже действительно навсегда. Сколько бы я ни прожил теперь - не приеду. По своей воле - никогда. Я хочу, чтобы ты знал, мой мальчик, что я любил и люблю тебя. Единственного. И буду любить до смерти.