"Как патетично, - подумал Шершунов, - Как это не похоже на него".

  - Позвольте вас спросить...

  - О чем?

  - Почему все-таки? Так неожиданно... Это я о том, о вашем решении. Оно было так странно. Более чем странно. Непохожи вы, Михаил Игнатьич, на человека, который может уйти в монастырь.

  Каледин покивал.

  - Да. Теперь я могу сказать. Раньше ни за что бы не сказал, а теперь могу... Видимо действительно я немного переменился. Гордыни поубавилось.

  Он посмотрел на Шершунова и улыбнулся.

  - Ты знаешь, что никогда в жизни своей я не сдавался без боя. Мне приходилось терпеть поражения и не раз, но всегда я боролся до последнего.

  Шершунов кивнул.

  - И я привык к мысли, что нет ни судьбы ни предопределения, что человек сам виноват во всех своих поражениях, и во всех своих победах. Потому что в моей жизни всегда было только так. Я верил в себя, в свою силу, в свой ум, но в один прекрасный момент... вдруг, как это ни тривиально, я узнал, что умираю.

  Шершунов с ужасом воззрился на него.

  - Несколько врачей поставили один и тот же диагноз - какой, лучше и не вспоминать - меня ожидала смерть. Достаточно отдаленная, но неизбежная. Я сам знал, что неизбежная, для этого мне даже не нужны были врачи, потому что я чувствовал себя все хуже. Целый год я боролся...

  "Год! - мысленно воскликнул Евгений Николаевич, - А у меня и в мыслях не было... Я ничего не замечал!"

  - Помнишь, я даже ездил в Тибет?.. Никакого результата, даже ни малейшего облегчения. Хотя там они лечили болезни, подобные моей... так утверждали, по крайней мере. Ну и вот, мне вдруг пришло в голову. Как последний шанс... покаяние и молитва. И в тот момент мне даже показалось, что я уверовал, и я решил постричься, рассудив так, что все одно умирать, а так... - он усмехнулся, - буду искупать грехи.

  Некоторое время он молчал, опустив голову.

  - И вот живу, - сказал он наконец, - И чувствую, что буду жить еще долго. Такое вот наказание мне...

  Он хотел сказать: "Потому что такая жизнь совсем не по мне", но не сказал, ибо это теперь уже ничего не меняло.

  Женечка, впрочем, понял его и без слов.

  - Все равно, что умерли на самом деле, не так ли? - проговорил он.

  Каледин не ответил, в это время к дверям подкатила машина, и шофер предупредительно открыл перед Михаилом Игнатьичем дверцу.

  - Ну... прощай.

  - Прощайте.

  И они действительно не виделись больше никогда.

  2

  Гарик сидел на подоконнике с сигаретой в зубах, пальцы дрожали то ли от холода, то ли от нервного напряжения, зубы стискивали фильтр, превращая его в мочалку. Гарик посмотрел на него с омерзением и выкинул сигарету в окно, в блестящий от недавнего дождя куст сирени.

  Достал следующую.

  Шершунов не обращая на него ни малейшего внимания занимался своими делами. Они почти не разговаривали последнее время - как-то не о чем было, слишком много каждый думал про себя. И делая вид, что ничего не происходит отдавались работе - Гарик просиживал за компьютером дни и ночи, Шершунов в своем офисе. Они почти не занимались любовью, близость была нарушена, и от этого оба страдали.

  Гарику было тягостно без секса, не выплеснутая энергия ударяла ему в голову и иногда рождала гениальные произведения, а чаще всего полный бред.

  На днях он предоставил дяде Мише первый настоящий сценарий, сделанный наконец по всем правилам и действительно законченный.

  Дядя Миша сам прочитал, потом посмотрел на Гарика со смешанным чувством восхищения и ужаса.

  - Я не рискну это поставить в своем клубе, золотце... это уж слишком.

  - Слишком? Твои постановки пользуются большим успехом? Что-то я не видел особенного аншлага. Я от тебя не требую ничего. Я сам все сделаю! И это будет!.. Это будет классно.

  - Нет, Гарик... это даже не эротика... а впрочем, не в этом дело, пусть хоть порнография, но вот к ЭТОМУ зритель еще не готов.

  Дядя Миша протер внезапно вспотевшие очки, посмотрел на Гарика, потом снова в рукопись.

  - Боишься, что тебя педерастом сочтут? Господи, какой ты смешной! Москва едва-едва получила свободу, Москва ХОЧЕТ. Я знаю этот город, я знаю его богему... ну что я тебе объясняю! Москва готова пуститься во все тяжкие, шоу пройдет на ура, я тебя уверяю! Извращений, извращений требует столица!

  Дядя Миша воском стекал со стула. Мальчик был так вдохновенен, так прекрасен... так распутен. У дяди Миши было хорошо развито воображение, когда он читал рукопись, он так живо представил себе... все слишком хорошо. И он подумал с отчаянным испугом, что он готов на все, чтобы заполучить этого мальчишку хоть на одну только ночь, что он умрет от желания, будет ли близко или далеко от него, умрет от невозможности прикоснуться к нему.

  - От века поэтовы корки черствы... И дела нам нету до красной Москвы... Смотрите - от края до края вот наша Москва - голубая, - процитировал он.

  Гарик приблизился к нему близко-близко, заглянул в глаза.

  - Дай мне сделать это. Я сам подпишусь за все на свете, ты скажешь всем, что ты тут не при чем, что во всем виноват твой компаньон. Пойми, неразумный, еще немного и мы уже не будем первыми. Ты абсолютно прав - от края до края.

  - Это не я, это Цветаева... - сказал дядя Миша, покривившись, - И... с каких это пор мы компаньоны?

  - С нынешних. Я сам оплачу все расходы.

  Дядя Миша улыбнулся ему, нежно потрепал по щечке.

  - Ах ты, котеночек мой. Он все хочет сам... Оставь мне рукопись свою, подумаем... рассмотрим возможности.

  Гарик бессильно упал на стул.

  Дядя Миша улыбался нагло и откровенно похотливо, Гарик глядя на него понял, что возможно добьется своего, удручало только, что не силой таланта своего, а... талантом все же, но иного характера.

  Экстаз потухал, холодная озлобленность сковывала сердце.

  - Имей в виду, - сказал он мрачно, - На тебе свет клином не сошелся.

  Дядя Миша злобненько посмеялся.

  - А ты иди попробуй, заждались тебя все... Ну не дуйся, не дуйся, цветочек мой... аленький. Я же сказал тебе - оставь рукопись. Я подумаю.

  Он думал. Вторую неделю уже.

  Мерзкая, жирная скотина.

  Гарик прикурил очередную сигарету. Что-то показалось ему странным, оказалось он поджег фильтр.

  "Я рехнусь!" - подумал Гарик, кидая сигарету в несчастный сиреневый куст и тут затренькал телефон.

  Шершунов снял трубку.

  - Алло, - мрачным усталым голосом и потом уже более мягко и, видимо, с улыбкой, - А, здравствуй, здравствуй... Лучше некуда, а у тебя?.. Тоже?

  Усмехнулся.

  Потом долго молчал, слушал, Гарик очень удивился, когда он произнес:

  - Ну сейчас я позову его.

  Передал трубку, даже не взглянув.

  - Меня?! - удивился Гарик.

  - Привет.

  Нестор! И голос такой возбужденный.

  - Здорово. Случилось что-то?

  - Ничего. А почему ты решил, что что-то случилось. Разве я не могу позвонить тебе просто так?

  - Так ты звонишь просто так?

  - Дерганый ты какой-то... ладно, сейчас я поведаю тебе такую новость, что настроение твое сразу улучшится.

  Гарик горестно улыбнулся своему отражению в зеркале.

  - Ольгерд приехал, разыскивает тебя.

  - О!

  Больше Гарик ничего не мог сказать - Шершунов все-таки был рядом, Шершунов явно не понял бы его чистой дружбы с паном.

  Нестор, разумеется, все понимал, ему хватило одного этого восклицания, чтобы понять то, что Гарик не изменится никогда.

  - Дать тебе телефон? - спросил он.

  - Конечно.

  Нестор продиктовал ему семь цифр, которые Гарик запомнил. Настроение его действительно заметно улучшилось, и он очень постарался, чтобы Шершунов этого не заметил.

  У себя в Польше Ольгерд жил загородом в двухэтажном коттедже, на втором этаже которого обитали трое его детей. Все светленькие и с черными глазами, на папочку похожие. Фотографии детей Ольгерд всегда с собой возил и с удовольствием показывал их Гарику. Гарику было смешно, он с интересом рассматривал двоих мальчишек-близнецов, абсолютно неотличимых друг от друга и дразнил Ольгерда размышлениями по поводу их будущей сексуальной ориентации.