Нюма решительно взял Гарика за руку и поволок за собой. Пришлось подчиниться грубой силе.

  Награбленное лежало в кабине любимой желтой машины, той, что с синей лампочкой на крыше. Это оказался небольшой черный дипломат.

  - И что там? - с любопытством спросил Гарик.

  - Деньги.

  - Покажешь?

  - Нет.

  - А почему?

  - Потому что у тебя загорятся глазки.

  Гарик засмеялся.

  - Обещаю тебе, что не загорятся...

  Взгляд самый скептический.

  - ...а то не помогу тебе тащить... и расскажу все милиционерам... папе расскажу... дяде Жене расскажу.

  Тяжелое сопение.

  - Ладно. Так и быть... Ты близко не подходи, посмотришь издалека.

  - Идет.

  В дипломате оказались запечатанные пачки сто долларовых купюр.

  Когда они несли дипломат к стенному шкафу, то проходили как раз мимо шершуновского кабинета, и Гарик увидел свет, пробивающийся из-под двери и услышал приглушенные голоса.

  "Вот так, - подумал он, - никуда он не уехал. Он здесь. Остался. Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить."

  Волною накатила тоска, и прятать Нюмины деньги уже не хотелось, и не хотелось ничего.

  "А не зайти ли?"

  "А какого черта я буду там делать?"

  Поставив чемодан в избранный Нюмой шкаф и завалив его коробками, Гарик отвел ребенка в постель, где тот уснул почти мгновенно, утомленный тяжелой, но хорошо выполненной работой, предварительно положив пистолет под подушку.

  Женечка не был рад его приходу, впрочем, на обратное Михаил Игнатьевич и не рассчитывал. И не хотел. Потому что его теперь звали отец Митрофан, он был монахом, и он действительно был уже совсем другим человеком. Во что Женечка - по всему было видно - не верил.

  Не верил и держался настороженно.

  А отец Митрофан и сам не мог бы внятно объяснить, зачем он приехал. Он не преследовал никакой цели, просто вдруг однажды утром понял, что ему НАДО приехать, что ему просто необходимо приехать. А зачем...

  Зачем он понял еще до того, как переступил порог, когда увидел выходящего из дома юношу, с которым едва не столкнулся. Он узнал его сразу же и понял, что и тот узнал его, несмотря на то, что он так переменился.

  Шершунова не было дома, отцу Митрофану пришлось его дожидаться до самого вечера и у него было время подумать.

  ...Неисповедимы пути твои, Господи... Невероятно... Да почему же? Все так и должно быть, но только зачем Ты захотел, чтобы я приехал? Зачем я здесь нужен? Уверен, что ни тот, ни другой не хотят меня видеть... Возможно, я что-то могу сделать для них и именно поэтому я здесь... Но что? Если такова Твоя воля, то направь меня и просвети...

  В том, что Женечка ничуть не изменился за эти несколько лет отец Митрофан убедился очень скоро. Воспитанные в нем деловые качества так и остались на поверхности его естества, не завладев святая святых, и отец Митрофан в который раз почувствовал раскаяние в том, что взвалил на милого мальчика непосильную для него ношу - непосильную эмоционально - которую теперь уже никак не мог с него снять. И одновременно тепло разливалось в его душе. И покой. Так было когда-то... Так было всегда, когда Женечка был рядом.

  "Как я нашел в себе силы оставить его тогда?"

  Отец Митрофан вспомнил холодную осень, гнилые листья и первый снег, хрустящий под ногами, и то, как они шли по глубокой раскисшей колее через лес к станции. И Женечка был бледен и напряженно молчалив, а он никак не мог ему объяснить, что происходит. Невозможно было облечь в слова то особое душевное состояние. Будто свет изливался. Не с небес - отовсюду. От всего мира, от каждого деревца и кустика, от самой земли. Свет хрустальный и чистый. И увидев этот свет невозможно было оставаться прежним, невозможно было жить по-прежнему, как трудно жить в грязи, познав чистоту.

  Он не стал ничего объяснять, он собрал чемодан и просто сказал, что уходит. Навсегда. Никто не посмел требовать объяснений.

  Уже прожив какое-то время в монастыре отец Митрофан начал понимать, что тот хрустальный свет был скорее дьявольским искушением, ведь он почти поверил тогда в свою богоизбранность, особенность. Все оказалось совсем не так. На самом деле очень скоро он погрузился в еще большую грязь, чем та, из которой, как ему казалось, он вырвался. Это была грязь его собственной души - грязь, темнота, зло. Рай сменился адом, тяжелой депрессией, которой казалось, не было конца и края. Ненависть ко всему миру, и даже, вероятно, к Богу. Презрение к себе.

  Но он боролся и победил, а цена не имеет значения, ибо в результате он получил покой.

  Электричка уже остановилась у платформы, Каледин уже заходил в нее, когда услышал единственный, прозвучавший в это утро, вопрос, в котором была такая отчаянная надежда, что это заставило его - уже пребывающего так далеко от этого мира - обернуться.

  - Вы в самом деле не вернетесь никогда?

  Глаза Женечки блестели и щеки горели лихорадочным огнем.

  - Никогда, - сказал он и шагнул в тамбур.

  Зеленые двери сомкнулись за ним.

  Еле слышное "дзинь" и оборвалась ниточка между двумя жизнями. Между двумя судьбами. И прощальный этот звук потонул в мерном грохоте колес...

  Тогда никому из них не было грустно - оба праздновали освобождение.

  ... - Ты не хочешь рассказать мне, что с тобой происходит? Что не дает тебе покоя?

  В его голосе была прежняя властность, в его глазах была твердость и как будто даже безжалостность. Холод.

  Он не изменился. Ряса... борода... четки...

  Дурацкий антураж.

  Шершунова это злило.

  - Хотите, чтобы я исповедался? - спросил он с нарочитой иронией. - Извините, я не готов. И вряд ли буду готов... когда-нибудь.

  Отец Митрофан усмехнулся в бороду.

  - Не зарекайся. Мне-то кажется, что ты готов... и более чем готов, но за что-то злишься на меня. За что? За то, что я обещал никогда не возвращаться и однако же здесь?

  - Нет. Уж во всяком случае не за это.

  Шершунов долил кофе в свою опустевшую чашку и осушил ее одним глотком, как спиртное. Ему хотелось водки, но еще больше ему хотелось оставаться трезвым. Ему просто необходимо было оставаться трезвым и не только для того, чтобы не проявить слабость перед Калединым, который, конечно, стоит ему потянуться за рюмкой, сразу поймет все... Он уже понял всё, впрочем... А что всё?

  Всё - это пустота в душе и неуверенность в себе. Неприязнь к себе и ко всему этому дерьмовому миру.

  Необходимо быть сильным. И злым.

  Он перестал быть злым - в этом все его нынешние проблемы.

  - Я злюсь на себя, - сказал он, потом посмотрел на Каледина и улыбнулся, - Как обычно.

  - Мне хотелось бы поговорить с тобой об одном человеке, однако не знаю, какой вопрос тебе задать... поэтому и хотел, чтобы начал ты.

  - А зачем? - удивился Шершунов, - Что о нем говорить?

  - Его зовут Гарик, так ведь?

  - Уже успели познакомиться?

  - Успели, - тихо сказал Гарик, останавливаясь на пороге комнаты. Дверь за ним мягко затворилась, оставив в тени.

  Когда он услышал свое имя из уст Михаила Игнатьича, то не мог не войти, хотя и не знал - зачем входит.

  - Сегодня здесь состоялась встреча старых друзей, - он улыбался, но в темноте никто его улыбки не видел, и никто не видел, как он смотрел на Каледина. Он просто пожирал его глазами.

  - Огонь в камине. Освещение, мягкое для глаз. Какая интимная атмосфера. Атмосфера... дурацкое слово, какое-то космическое. Лучше сказать - обстановка. Хотя обстановка тоже дурацкое слово, мебельное.

  - Ты бредишь? - холодно спросил Шершунов.

  Он чувствовал опасность. Кожей, всеми нервными окончаниями. Он чувствовал, что должно произойти что-то непоправимое.

  И изменить уже ничего нельзя.

  - Нет. А впрочем - не знаю, - уныло проговорил Гарик.

  Он оторвался, наконец, от косяка и пройдя вглубь кабинета, уселся на диван.