- Соскучился?

  Евгений Николаевич подошел и поцеловал с готовностью потянувшиеся к нему губы.

  - Соскучился!

  - Ну что, поедем куда-нибудь?

  - А на фиг?

  - Ты правда не хочешь?

  Сколько радости в голосе.

  - Я не просто соскучился - я по тебе соскучился, Женечка. Зачем же переться куда-то там, когда все, что нам нужно есть и здесь?

  Женечка вынул его из гамака, взял на руки и крепко прижал к себе.

  - Смотри не надорвись, - услышал он язвительный шепот в ухо.

  Теплые губы коснулись мочки уха, и Шершунов почувствовал легкий укус острых зубок, отчего мурашки пробежали вниз по позвоночнику и внезапно особенно чувствительными стали пальцы, касающиеся горячей загорелой кожи мальчика.

  Шершунов не нашел в себе силы опустить его на землю и понес в дом на руках.

  - А меня понести! - услышали Гарик с Шершуновым капризный голос Нюмочки, когда уже шли к дому, и потом ответ ему Наташи, который заставил их обоих засмеяться.

  - О Господи, тебя-то еще куда?!

  - Шершунов, я хочу знать кто ты на самом деле. Чем ты занимаешься?

  Гарик лежал головой на жестком шершуновском животе, глядя на светлое небо и темное легко колышимое ветром море деревьев за окном. Сгущались сумерки, наступало самое странное и загадочное время суток, когда свет и тьма теряют свое привычное значение и их становится легко перепутать.

  В сумерках вампир начинает чувствовать голод и пробуждается в своем гробу.

  В сумерках оборотень начинает чувствовать тоску и мечтает о быстрых лапах, острых зубах и о луне.

  В сумерках становились темными глаза Шершунова, и, казалось, в этой тьме появлялось что-то незнакомое и таинственное.

  Гарик предпочитал смотреть в окно.

  - Тебе незачем об этом знать... ну, бизнесом я занимаюсь. Что, тебе нужны подробности?

  - Каким бизнесом? Криминальным?

  - Разумеется...

  - Тебя не посадят?

  - Кто знает... Да нет, посадить не посадят, а убить могут.

  - Серьезно?

  - Да ну что ты. Я не банкир, я не журналист, я не глава мафиозной группировки. Я работаю только с чинными и степенными людьми, привыкшими решать вопросы без автоматной стрельбы. На самом деле всегда все можно уладить с помощью денег. Деньги, деньги, деньги... Гарик, дорогой мой мальчик, давай хотя бы с тобой мы будем говорить о чем-нибудь другом.

  - Ты действительно из СТАРЫХ русских, Женя? Вот что я хочу знать, и этого мне хватит.

  - Хватит для чего?

  - Для того, чтобы я понял кто ты такой.

  - Я действительно из СТАРЫХ русских, Гарик.

  Гарик предпочитал общаться со старыми русскими, их несомненным достоинством были осторожность и... и еще раз осторожность. Старые партийные деятели, переквалифицировавшиеся в бизнесменов, вели свои дела бережно и аккуратно. Их мир был надежен. У новых русских все было совсем-совсем не так.

  Смущало Гарика лишь то, что Шершунов был слишком молод для того, чтобы успеть занять важное место в партии. Все-таки ему чего-то не хватало, чтобы понять кто он такой. А потому он не мог чувствовать себя спокойно.

  - Я не хотел тебя спрашивать, но все-таки, у тебя было много мужиков? - прервал Шершунов его раздумья.

  Гарик улыбнулся, он приподнялся и посмотрел в наполненные тьмой глаза Евгения Николаевича.

  - Много? - он начал загибать пальцы, - Совсем нет. Трое их было. Только не проси меня рассказывать о них!

  - Не дай Бог!

  ... По сути их действительно было трое. Тех, кто действительно что-то значили в моей жизни. Первым был Антон. Антон Андреевич, наш учитель истории. Ему было что-то около тридцати, школа была для него коротким этапом в карьере между институтом и горкомом. Он появился, когда я учился в седьмом классе. И уже первого сентября он стал необыкновенно популярен. Ну представьте себе - мужчина в школе. Молодой, красивый, и к тому же историк (историю он, кстати, знал блестяще).

  Именно он и лишил меня невинности... Смешно вспоминать. Я всем рассказывал - меня совратил учитель истории на полу своего великолепного кабинета, на нас сверху смотрели Маркс, Энгельс и Ленин, славные ребята, и - за-ви-до-ва-ли!

  На самом деле это я его соблазнил. И не в кабинете истории.

  Как то раз мы с Мишкой сидели на подоконнике возле кабинета в ожидании звонка на урок, когда вдруг он кивнул в сторону проходящего мимо историка и заявил:

  - А ты знаешь, наверное, он педик.

  Я даже вздрогнул.

  - С чего ты взял?

  - Я слышал как мать говорила, что он не женат, да и вообще, что нормальному мужику делать в школе?

  В тот год мы все - и мальчишки и девчонки - просто помешались на сексе. Говорили и думали только об одном.

  Нам было по четырнадцать. Сами понимаете.

  Я не помню когда именно начала пробуждаться моя сексуальность. Знаю, что я долго не осознавал ее. Я не понимал своих товарищей, того же Мишку, когда они рассматривали картинки с голыми бабами, говорили о сиськах и о том, куда, что и как. Вид обнаженной женщины не вызывал у меня абсолютно никаких эмоций, и я не понимал что же так приводит в восторг Мишеньку. Я поддерживал его фантазии только потому, что знал - ему это нравится.

  А мне нравился он.

  Впрочем, тогда я не осознавал как именно он мне нравится, просто не задумывался, почему я чувствую какое-то странное и приятное волнение, когда мы вместе плескаемся в душе (я, кажется, только ради этого приобрел абонемент в бассейн), Мишка мокрый и обнаженный был тогда таким беззащитным и особенно близким.

  Я становился самим собой, только когда оставался один. Реальность растворялась в сумеречной дымке, уступая место миру, который я люблю, миру, в котором можно все.

  Я смотрел на себя в зеркало, гладил кожу щек, проводил ладонью по груди, касался пальцами члена. Мне нравилось ласкать себя перед зеркалом, мне нравилось смотреть на себя, я казался себе красивым.

  И я хотел... чего-то неведомого и незнаемого.

  Я думал о том, что, вероятно, следует завести себе девчонку. Думал о том, что уже пора и что я должен. Так, как Мишка.

  В принципе с этим проблем у меня не было бы. Я им нравился. И не только потому, что был красивым, им нравился бушующий во мне огонь, заставлявший меня порой вытворять странные вещи, им нравился опасный блеск в моих глазах. Девчонки неосознанно тянулись к этой опасности. Они, уже гораздо более зрелые, чем мы, понимали и осознавали очень много. Мы по сравнению с ними были такой мелюзгой, наши четырнадцать и их четырнадцать - ни в какие сравнения не идут.

  Я понимал все, что они чувствуют, я понимал, почему можно влюбиться в того же Мишку, в других мальчишек, и я чувствовал свое превосходство перед ними, потому что имел честь лицезреть мальчишек обнаженными, в том же душе - а они нет!

  И я немного ненавидел их. За то, что похотливые глаза моих приятелей были устремлены на них...

  Я чувствовал чудовищную несправедливость в этом.

  Это сейчас я все понимаю, а тогда не понимал! Глупенький и наивный я - не понимал! Хотя большой уже был мальчик.

  Может быть это странно, но я не мог и мысли допустить, что я голубой. Я знал о голубых только то, что это мерзко и гадко, так мог ли я добровольно идентифицировать себя с ЭТИМ. Мог ли я допустить, чтобы мои друзья меня презирали? Ведь эти милые мальчики перестанут дружить со мной, они будут хихикать, они будут выскакивать из туалета при моем появлении. Не из страха, конечно, а потому что... так положено. Так заведено.

  Мое сердце встрепенулось горячо и больно от этих мишкиных слов: "Он педик". Он педик, это значит, что... ему нравятся мальчики? Это значит, что он сможет смотреть на меня так, как гадкие мальчишки смотрят на девчонок.

  Страшно! Но... но... но...

  Время зазеркалий кончилось.

  Нет, не то, чтобы я... Мне захотелось просто поближе к нему, просто повертеться под ногами и посмотреть, что будет.

  Я подошел к нему после урока и стал задавать глупые вопросы, ну а он... он радостно принялся на них отвечать.