В возрасте сорока двух солнечных лет Тимур достиг ранга повелителя, которого называли султаном по принятому в те времена исламскому словоупотреблению. Над султаном стоит еще только халиф из наследников рода Пророка — так было в мамлюкс-ком Египте — или самодержец из рода Чингисхана. Но халиф и самодержец были фигурами, не имеющими силы, единственная задача которых состояла в легитимизации фактического правителя. Султану Тимуру клянутся теперь в верности великие эмиры южного улуса Чагатая. Их всех после этого щедро одарили из награбленных сокровищ. Через Кеш, где он находился более двух месяцев, Тимур отправился в Самарканд, который выбрал резиденцией султаната.

По примеру Чингисхана109 Тимур поделил ранги эмиров на тысячников и десятитысячникое, однако ближайшим боевым соратникам дал дополнительно должность войскового инспектора, заимствованную у турок, и предоставил другим важным эмирам титулы, которых еще не было при Чингисхане 110.

В Самаркандском медресе Мухаммеда Султана, внука Тимура, учил некий Джамал ад-дин ал-Хорезми сыновей эмира Корану 111. Внезапно его оторвала от этой деятельности никогда не кончающаяся военная суматоха, когда Мухаммед Султан получил от своего деда приказ срочно оказать поддержку в походе против османа Баязида (прав. 1389—1403) на западе. «Будь готов к путешествию!» — сказал Мухаммед Султан своему учителю Корана. Того охватил ужас, и он умолял: «Господин, я же только скромный учитель Корана!.. Мое тело слабое, дряблое, и для путешествия у меня нет сил... даже если это принесет мне еще много счастья сопровождать нашего господина, эмира! И кроме того, что у меня слабое тело, у меня нет ни верблюда, ни кобылы. Для вас же путешествие является неизбежным бременем; долг, который вы не можете не выполнить; вы не можете отказаться выполнить его, не можете ни медлить, ни колебаться!»

Но Мухаммед Султан не дал себя уговорить. Вздыхая, Джемал-ад-дин покорился своей судьбе, и наконец они присоединились к армии Тимура. «Там мы увидели то громадное войско, подобное морю, без начала, без конца. Если кто-нибудь потеряет свою войсковую часть или захочет помыться с борта своего корабля, он никогда не найдет снова своих людей, даже при свете ламп и свечей; это же как на страшном суде112. И поскольку я теперь двигался с ними, я, у которого болели кости, на котором лежала печаль лишений, уставший от ночных маршей, повернулся к моим спутникам спиной и уединился в чистом поле в стороне от дороги. Когда я был один, я бормотал про себя слова возвышенного Корана, потом я декламировал громче и наконец меня увлекли упоение и желание». Потрясенный благозвучием Божьего слова, устремил рассказчик свой взор в себя; то отвратительное, что его окружало, исчезло из его сознания. Однако «вдруг я заметил двух истощенных мужчин, тонких, как засохшие ветки; лохматые и бледные, облаченные в пыльные лохмотья они смотрели на меня со стороны, их взгляды были прикованы ко мне как колышек палатки к канату. Они наблюдали, что я делал, прислушивались к моим словам. Едва я закончил свое бормотание и гудение, спрятав жемчужины слов в ларце груди, завершив печатью призыва к Богу декламацию блестящих стихов, как они разрыдались, потрясенные моей беседой с Богом наедине, и крикнули: «Аминь! Аминь!» Они подошли ко мне, мирно поприветствовали, сильно взволнованные моей декламацией: «Да усладит Бог твое сердце так, как ты усладил наши! Тем, что ты внес в наши сердца своим исполнением, ты искупил наши грехи!» Завязалась беседа. Джамал-ад-дин узнал, что оба принадлежали к роду Чагатаев.

Ему, ученому, хотели они задать один вопрос, который их мучил уже давно. «Откуда ты берешь себе пищу?» — «Со стола Мухаммеда Султана». — «Это то, что этот господин потребляет, разрешает или запрещает?» — «Многое запрещено у Бога... все, что приобретается насилием и преступлениями!» Озабоченные тем, чтобы только не обидеть ученого, оба продолжали: «Не обижайся на нас, что мы тебе этим докучаем. Преподающий шейх как нежный отец, и он не осуждает сына за небольшое нарушение приличия!.. Ты, о господин, не имеешь возможности избегать общества этих дьяволов, скромно питаться дозволенным и отказаться от запрещенного?» — «Только по принуждению отправился я в это содружество!..» — «А если бы ты теперь отказался... они бы теперь, пожалуй, пролили бы твою кровь, взяли бы в плен твоих детей, унижали бы твоих жен?» —«Нет, этого не допустит Бог!» — «Посадили ли бы они тебя в тюрьму, избивали бы, отобрали бы у тебя все?» — «Я защищен от того, чтобы меня присуждали к позорному наказанию, так как в своей памяти я храню Коран, и поэтому Коран защищает меня от вреда!» — «Тогда в худшем случае они, если бы увидели, что ты стойко отказываешься, бранили бы тебя, забирали бы у тебя твои доходы, сердились бы на тебя и могли бы лишить тебя своего расположения, которым ты пользуешься?» — «Даже этого не было бы!.. Но они стыдили меня, и тогда мне было стыдно; они обманывали меня, и я позволял себя обманывать! О, если бы я отказался!» — «Это не убедительное извинение!» И Бог с этим не согласится. Учитель Корана посвятил себя своим занятиям, не заботясь о добывании хлеба, и общался с себе подобными; он постоянно мог питаться блюдами, которые были законным путем заработаны; он никогда не был поставлен перед горькой необходимостью есть запрещенное. Разве учителя Корана не являются избранниками создателя среди людей, разве они, благодаря благословению, которое у них есть, не являются самым обильным источником продуктов па дорогу, который по велению Бога бил ключом у его созданий? Разве они не были господами над султанами? «И несмотря на это вы добровольно поставили себя в такое незавидное положение, бросились навстречу своей гибели как бабочка на огонь, цеплялись за подол силы и принуждения, хотя вы были в состоянии оставаться свободным от этого?.. Как могло бы вас спасти извинение, которое иы приносите, от указания укрощающего Бога?» И, всхлипывая, оба продолжали уговаривать Джемал-ад-дина: «Совсем иначе он относится к нам!.. Над нами действительно учиняют насилие, нас призывают на военную службу силой и жестокостью, вносят в список личного состава войска, представляют одному из высоких военачальников. Если нас созывают на праздник или навруз, и если начало назначено на полдень, а кто-то из нас опаздывает, приходя вечером, то в наказание за такой промах грозит распятие на кресте или обезглавливание, не говоря уже о побоях, оскорблениях, позоре, разве что он организует равноценную замену или может сослаться на ходатайство. Чем же это закончится у тебя, если ты еще некоторое время останешься дома, спрячешься или прервешь поход? А мы, пока мы живем, должны как раз собираться в бой и пытаться защищаться от такого наказания, к которому присуждаются подобные нам, постоянно внимательно следить за тем, что приказывает нам Тимур. И мы должны вести себя соответственно слову: «Пусть Бог сжалится над тем, кто просит предостеречь себя на примере других!» Невозможно избежать этой беды бегством. На чужбине предоставленный полностью самому себе ты потерян. Но не только это! «Если бы из животных наших родов исчез лишь сверчок, не говоря уже о соловье или удоде113, то водопад силы сорвал бы весь род и под ним со своим мечом неистовствовала смерть. Если мы отправляемся в военный поход... то мы тогда только спрашиваем, сколько лет хочет оставаться на поле сражения тот, кто постоянно пробуждает в нас худшие подозрения, и в каком направлении хочет он двигаться. Соответственно этому мы вооружаемся, мы, которые все друг другу двоюродные братья и соседи; у каждого есть сумка с обжаренным ячменем, каждый носит с собой необходимое количество денег для себя, свою лошадь и кормов, голодает все время и ест ровно столько, чтобы не умереть, прикрывает лохмотьями свою наготу — и все эти средства мы добываем работой наших рук, нашим потом. Прокормиться позволительным способом — цель наших усилий. Мы не посягаем на чужое имущество, постоянно почитаем его. Мы не обладаем ничьим состоянием, ни с кем у нас нет таких отношений, когда протягивают руку помощи. И потом еще, о господин, величайшее несчастье!.. Наши лошади и наш мелкий скот, лошади для наших женщин и прислуги! Мы очень мало нагружаем животных, садимся на них, только если мы больше не можем идти. Заготавливать для них фураж для нас самое большое мучение, это заставляет нас убивать и грабить мусульман и травить скотом их пашни, вынуждает нас взваливать на себя вину за их гибель. Однако как же иначе мы должны помогать себе?.. Ей Богу, о почтенный учитель, ты думаешь, что мы имеем право делать такие страшные вещи? И есть ли хоть капля холодной воды, которая облегчит жар угрызений совести, которая смогла бы заглушить чувство страха, что захлебнешься этими угрызениями?»