Незнакомец прищурившись, посмотрел на собеседника и с металлом в голосе произнес:

– Это решение политическое, а мы с вами люди военные, посему давайте не будем обсуждать решение правительства, и уж тем более давать оценку решениям принятым государем.

– Хорошо, давайте не будем! Скажите тогда, что стало с обозом полковника Калязина, с которым я шел? – облизнув обветренные губы, выдавил офицер.

– Я этого не знаю, Константин Петрович, и боюсь, что это останется для многих тайной за семью печатями. Вы хорошо запомнили, что вам нужно будет сделать?

– Более чем! А человек этот торговый точно придет на встречу?

– Привратник будет непременно, и хочу вам дать один совет, будем считать по старой дружбе. Видите себя наперед по-дружелюбнее – связник может оказаться в звании повыше вас. Что бы конфуза ни приключилось!

– Хорошо я учту это, – кивнув, буркнул офицер. – И все же мне кажется, что вы знаете, что стало с обозом полковника! Намекните хотя бы, живы они или нет!

– Я не знаю про сие, – проговорил тот, покачав головой, – могу, если желаете подтвердить это крестным знамением. Одно хочу сказать, что вам много придется по прибытию в Родину, объясняться на сей счет в рапортах. У Розенберга больше не ночуйте, потому, как уже завтра все вокруг будут знать, где вы встали на постой. Ну, не поминайте лихом, Константин Петрович! Искренне завидую вам, что скоро достигните родных берегов. Честь имею!

Уже давно ушел поздний визитер, уже давно стихли его шаги и скрип снега, а Орлов все продолжал стоять, нервно дымя сигарой подаренной шерифом, напряженно думая обо всем услышанном. Его терзали сомнения, но явных оснований не верить этому так и не представившемуся человеку не было – он слишком много знал. Причем знал фамилии и детали, которые говорили о его статусе. Да и из-под простенькой одежды визитера, выглядывала офицерская выправка.

Поручик знал, что уже давно в агентурную работу наряду с конфидентами и прикормленными людьми, все больше привлекались кадровые офицеры империи, со своими высокими идейными убеждениями и духовными ценностями. Многие, из которых после успешно выполненных поручений, оставлялись на секретной службе. Именно от таких людей Российская империя получала все больше ценной информации со всего мира, именно такие скрытые «пружины империи» давали возможность принимать важные политические и военные решения. Так в различных уголках мира, под различными легендами и в чужом обличии, оттачивались и ковались, опыт и мастерство военного разведчика.

Взволнованный голос Розенберга вернул его к суровой действительности.

– Может подсобить чем? – крикнул тот через калитку, сжимая в руках двуствольное ружье.

– Да нет, Давид Маркович, не стоит, – со вздохом отозвался поручик, – идем в избу, а то зябко больно.

Зайдя в дом, Орлов уговорил старика ложиться и не волноваться не о чем. Сам же сел за столом, в жарко натопленной кухни и, скрестив руки на груди, глядя на мерцающий огонек керосиновой лампы, вновь погрузился в размышления. Он снова и снова, возвращался мысленно к разговору с ночным визитером, возникшим не откуда и растворившимся в ночи.

«Значит, не бросила нас империя, значит, нужны мы еще трону, – думал он и чувствовал, как наполняется гордостью сознание, за свое Отечество».

Закончилась та не определенность, которая мучила и душила, озлобляя душу. Теперь же все вставало на свои места, обретало смысл, появились очертания мира, в котором они жили и боролись, понуждаемые не только присягой и военными артиклями.

Уже под утро ход его мыслей нарушил хозяин, который зайдя, на кухню спросил:

– Не помешаю, Константин Петрович?

– Что ты, Давид Маркович, – сонно отозвался тот, – проходи, присаживайся.

– Вижу, гость ночной важные вести принес?

– Да, теперь хоть что-то стало проясняться в нашей с казаком судьбе… Теперь к отъезду будем готовиться… Может, и ты с нами отправишься?

– Шутишь, ваше благородие? Кому нужен в Родине старый еврей? Вся моя жизнь сознательная прошла туточки, вместе с Сарой, царствия ей небесного. Да и года свое уже берут – это вам молодым легко на крыло вставать, а нам уже о квартире вечной думать надобно. Это вам в империи, которая меняется стремительно себя найти легко.

– Откуда про перемены ведомо?

– Мир слухами полнится, – пробормотал старик, – купцы с мореходами про то много сказывали.

– Россия всегда была и будет Россией, что бы там купцы не говорили.

– Так-то оно конечно так, – поморщившись, проговорил Розенберг, – только ведь в умах у сословий разных, уже другие мысли бродят. Другие песни поют, другие разговоры ведут. Где же это видано было, что бы подданные империи на полном серьезе обсуждали нужно ли самодержавие?

– А сам считаешь, что для державы конституция не нужна?

– А, что тут думать и считать, – вздохнув, отозвался врач, – всяческая конституция для нашей империи губительна. Зло это для нас величайшее!

– Почему так считаешь?

– Да потому что заглавную роль в этой песни, завсегда играет дворянство, а оно, уж извиняй, Константин Петрович, самое гнилое сословие. Не все конечно, но в основном.

Орлов с удивлением посмотрел на старика и озадаченно проговорил:

– Ты прямо как наш инженер покойный Неплюев заговорил.

– А, что инженер, упокой Господи его душу! Не только он один уже давно разглядел под золотом мундиров породу подлую, да гнилую.

– Но ведь как, ни крути, Давид Маркович, нет покуда никакой другой силы.

– Так и я про тоже самое говорю! – с жаром выдохнул старик. – Силушке новой вырасти надобно, на ноги крепко встать, а тогда уже и про конституцию помыслить можно.

– Давай закончим этот разговор крамольный, а то мы так и до любимого Неплюевым Бакунина или Маркса договоримся. Это ведь тот самый господин, который философствует о диктатуре пролетариата, о построении коммунистического общества и прочем мракобесии.

– Ну, я-то труды этого господина не читал, не знаю, а вот о Бакунине от нашего учителя в школе наслышан.

– И, что же говорил учитель школьный об этом господине?

– Я так смекаю, что вредны пока для империи все эти разговоры. Все эти призывы и лозунги, всколыхнут лишь бунтарские настроения в державе, ну а для усмирение, «умов горячих», потребуется, как это водится армия. А разгонять народный бунт солдатами – это же последнее дело! Не-е-ет, не время сейчас лодку раскачивать – это ведь будет концом для империи. Тревожные звоночки уже звонят по всей державе и что-то мне подсказывает, что это только начало.

– Давид Маркович, имеет в виду покушение на императора?

– И это конечно и многое другое…

– Понятно… Скажи мне, скоро ли наш урядник в строй встанет? Розенберг пожевал губами и тихо проговорил:

– Раны не столь опасны, как хворь его простудная, да смертельная усталость на нем лежит – возраст свое берет. Режим ему нужен постельный, да и тебе отлежаться не помешало, чай не железный ведь.

Орлов покачал головой и, разведя, руками сказал:

– Я бы с удовольствием, Давид Маркович, да видать не судьба…, труба зовет, да и съезжать мне от вас надобно, что бы беду не накликать.

– Это еще почему? Али не угодил чем старый еврей?

– Врагов я в переходе последнем много нажил, и среди иноземцев, и среди индейцев, и среди людей торговых. Если бы тут наш гарнизон стоял – это одно дело, а так… Черт его знает, что у врагов наших на уме! Одним словом, через меня в этот дом беда может войти, а я этого не желаю. Вы с казаком люди маленькие, с вас и спросу нет, а мне съезжать надобно, да к отъезду готовиться.

– А как же свои повязки менять будешь?

– Ничего сдюжу, да и до отъезда уже немного осталось. Старик опять пожевал губами, что то, прикидывая, и произнес:

– Оно, конечно, тебе виднее. Ты офицер, человек военный, а значит, в этом деле тоньше смекаешь. Раз так надобно, значит, тому и быть… Только куда же ты подашься?

– Не бойся, Давид Маркович, вон здесь, сколько теперь домов брошенных, поселюсь где-нибудь!