Добрую половину посетителей составляли люди преклонного возраста. Марина училась у них жизни, говоря высоким «штилем», проникалась уважением к английским ценностям того поколения: никогда ни при каких обстоятельствах не падать духом, не просто нести свой крест, но нести его с радостью. Однажды к дворцу подъехали два автобуса, из них посыпались они — «божьи одуванчики»: кто с палочкой, кто на костылях, а кто и в инвалидных колясках. Вот это была работа! Всех надо было каким-то образом доставлять с этажа на этаж, всем надо было рассказать и показать… Через пару часов Марина и ее коллеги еле передвигали ноги, еле говорили. Бодрыми и веселыми оставались только гости. Марина все еще отвечала на вопросы, когда предводитель этих славных налетчиков бросил клич: «По машинам!», и уже дождавшаяся своей очереди к ней старушка — сто лет в обед — жизнерадостно помахала ей рукой: «Ничего, я спрошу вас в следующий раз!» И побежала в меру оставшихся еще у нее сил.

Если до этого и были у Марины моменты, когда хотелось жаловаться на жизнь, то эта женщина навсегда избавила ее от паданья духом, где попало!

Были во дворце и гости, которых сотрудники называли «наши инвалиды». Они имели свою организацию, представители которой пришли в музей перед открытием сезона познакомиться. Не говоря ужо том, что вход для инвалидов с сопровождающими был бесплатным, во дворце было все для их удобства: и пандус при входе, и лифт (чего стоило реставраторам встроить его в старую уже существовавшую шахту, — только потому и разрешили — которая в прошлом служила для спуска всякого рода отходов жизнедеятельности), и даже просторный туалет на самом верху. Гордость какая-то поднималась в душе: природа обделила этих людей, но в ее музее они не обижены, с ними разговаривали, пожимали их скрюченные или парализованные руки, шутили, и они чувствовали себя желанными гостями, задавали вопросы без стеснения, хотя, чтобы понять их вопросы, требовалось иногда порядочное время. Они любили пользоваться компьютерами в специально оборудованной для этого библиотеке. Их «профсоюз», как про себя называла Марина, переходил, однако, в своих требованиях все границы возможного. Менеджеры с превеликим трудом отбились от требования повесить на двери старого дворца современное объявление о наличии в нем специального туалета. Такое объявление уже висело у кассы.

Лето перевалило за середину, когда стало известно о грядущих изменениях. Джулиану и Роз, милой девушке только что окончившей университет, была предложена работа в другом дворце в Лондоне — своего рода повышение и, главное, приближение к тем районам, где они жили. Вскоре они должны были уйти. Марина поехала в недельный отпуск в Москву, а когда вернулась в осиротевший дворец, почувствовала что-то неладное.

Среди коллег была женщина ее возраста, полуангличанка-полуитальянка. Красавица в молодости (они все уже давно принесли и показали друг другу семейные фотографии) она, как это часто происходит с западными женщинами, с возрастом потеряла женственность, даже одежду покупала в отделах для мужчин. Эвита, так ее звали, недавно вернулась в Англию после развода и тридцати лет жизни в Италии. Поначалу у женщин сложились приятельские отношения. Эвита как-то попросила Марину показать ей Лондон, которого совсем не знала. Договорились пробежаться по магазинам.

Марина замечала, что ее дружба с Джулианом Эвите не по душе: несколько раз по самым незначительным поводам она прерывала их разговоры. Например, чтобы ответить на вопрос Эвиты, когда у него следующий выходной (узнать это можно было, просто посмотрев в табель), Джулиан вынужден был скомкать свою вдохновенную речь о любимом философе Ницше: «Он был не понят, его идеи извращены…»

Эвита любила прерывать. В Италии она была владелицей пиццерии, привыкла к власти. Однажды она прервала на полуслове Марину, когда та, стоя на крыльце, рассказывала о дворце тем, кто уже купил билеты, но еще не мог войти — дворец-то небольшой. Марина в замешательстве оглянулась на нее, все еще продолжая говорить. Эвита стоя в позе надзирательницы, как их изображали в советских фильмах, изрекла:

— Уже можно запускать.

Разочарованные гости, слушавшие Марину с большим интересом, подчинились приказу. «С манерами у Эвиты проблемы, — подумала Марина. — Вернее, проблемы у нас с ней».

До того как пришло настоящее лето, во дворце всегда было холодно, что называется — «горница — с Богом не спорница». Когда он был обитаем, топили камины, но и тогда, судя по жалобам королевы и ее дочерей, тепло в нем не было. Менеджеры просили сотрудников одеваться теплее, что они и делали, и все равно мерзли. Однажды Марина достала из шкафа короткое черное пальто, купленное на распродаже в Нью-Йорке, этой Мекке шопоголиков. Теплое какое, как раз для работы! На следующее утро, проводя брифинг, Фил, который любил хорошо одеваться, воскликнул:

— Марина, какое пальто! Ведь это, кажется, кашемир!

Марина случайно бросила взгляд на Эвиту и не позавидовала себе — такая откровенная злость была на ее лице. «Фил, что же вы наделали, зачем сотворили мне врага?!» — возопила она про себя. Настолько-то женщин типа Эвиты Марина понимала.

И началось… Каждый день — то колкость какая-нибудь, то при появлении Марины Эвита выходила из комнаты, то вечером, когда подводили итоги дня, та с непроницаемой улыбкой докладывала, что посетитель жаловался на сотрудника, который при нем начал закрывать ставни на втором этаже. («Это так грубо!») А на этом этаже, кроме Марины, никого не было, и ставни она закрыла, когда в здании не осталось ни души… Все было так понятно и так противно. Но не унижаться же до выяснения отношений: Эвите как раз это и было нужно.

Марина держалась, улыбалась, как ни в чем не бывало, но настроение было еще то. Не позволяла себе себя жалеть — это спасало. Жалеть себя сладко, если есть кому пожаловаться, а здесь она жаловаться не могла, хотя и замечала сочувственные взгляды коллег. До нее доходило, что в их раньше дружной «семье» пошли какие-то шепотки.

С работы ее иногда подвозил Фил. Он хорошо к ней относился и всегда, когда во дворце были высокие гости, представлял ее им: «Музейный сотрудник из Москвы». Этот безукоризненного вида джентльмен оказался очень похож на ее московских музейных приятелей и приятельниц с богемными замашками, проще говоря, с их постоянным матом на устах. Как-то на повороте Фил знатно выругался, сразу же с притворным ужасом повернувшись к ней: «Пардон, при даме!» Марина успокоила его, что читает современную английскую литературу, где это слово — чуть ли не на каждой странице. Тогда он рассмеялся и сказал, что выражение «bloody hell» сейчас в ходу только у среднего класса, тогда как элита предпочитает энергичное «f…ck!».

— Осталось только одно табуированное слово в английском языке, на букву «с».

Посмеялись. Потом он посерьезнел и спросил:

— Что, Марина, трудно?

Ну уж нет, пользоваться доверительными отношениями с начальником, чтобы жаловаться в его машине, — на это она не была способна. А Фил, как бы про себя, сказал:

— She is low, very low…[140]

Но чаще всего Марина возвращалась домой на автобусе в компании Роя, того самого, который взял себе перерыв на обдумывание дальнейшей жизни. Им было по пути. Они симпатизировали друг другу, особенно сейчас, после ухода Джулиана, Роз и Кристин, той милой северянки, которая жила в Лондоне ради сына. Ее под угрозой развода увез муж. В подклете дворца, где у сотрудников была устроена своего рода кухонька с микроволновкой и электрическим чайником и где еще так недавно до начала работы и в перерывах на чай-кофе, оставив дворец на волонтеров, они дружно и весело обсуждали все — от сексуальности древних греков до тупости современных политиков, сейчас собирались крайне редко или, если и приходили, то по-одному. Посиделки стали неуютными.

Эвита, демонстративно отвернувшись от Марины, оживленно переговаривалась только с длинноногой Дженни, как обычно, жутко кашлявшей, поскольку она не пропускала танцулек и бегала на них, как и все девчонки ее возраста, полуголой в любую погоду. Будущий разведчик Том не сводил с Дженни глаз — он любил ее в любом виде и состоянии. Марина молча пила кофе. Рой, как правило, тоже молчал. Жаль, что «дама в шляпке», Линда, отбросившая свои «светские» манеры и оказавшаяся отличной теткой, в подклет никогда не спускалась, поскольку работала на полставки и пила кофе только дома.