«30 апреля 1917 г. - это была самая страшная неделя за всю войну для нашего крейсирования - я командовал судном-ловушкой Q-12, пароходом водоизмещением около 1500 т. В один прекрасный весенний день мы проходили примерно в 200 милях на запад от Ирландии, держа курс на север; было 1 час 30 минут пополудни. Я находился на мостике, как вдруг один из моих семи сигнальщиков крикнул: «Перископ с правого борта, сэр!» Я сразу же увидел перископ в расстоянии не менее 400 м и скомандовал: «Право на борт, полный ход!», намереваясь или таранить подводную лодку, или уничтожить ее глубинными бомбами. Но прежде чем мое судно стало слушаться руля, тот же сигнальщик крикнул: «Выстрел торпедой, сэр!» Торпеда шла прямо на нас. Момент был очень тягостный. Пройдет ли торпеда под нами или попадет в нас? Наше сомнение скоро рассеялось, так как торпеда попала и самую середину судна между машинным и котельным отделениями. Произошел ужасный взрыв, за ним второй. Котел! Эффект был потрясающий. Самая большая спасательная лодка была сброшена на палубу, разорванная на куски антенна повисла. Покрышки орудий были сорваны, и судно было почти разрезано на две части. Мы имели на ватерлинии пробоину величиной с ворота амбара.
Я сейчас же соединился по телефону со старшим инженером- механиком и старшим офицером, оба они высказали мнение, что судно сможет продержаться на воде не больше 2 минут. Инженер-механик доложил мне, что все люди в машинном отделении и у котлов убиты. Мне оставалось лишь отдать приказ покинуть судно. При помощи одного матроса я выбросил за борт железный сейф, в котором хранились секретные документы.
Должен сказать, что поведение экипажа было достойно восхищения и мы смогли пересесть в остававшиеся у нас три спасательные шлюпки. В это время подводная лодка обогнула судно, держа перископ над водой. Мы отошли на веслах от нашего судна на расстояние около 1% мили. Подводная лодка, наконец, всплыла, примерно в 2 милях от нас. Теперь мы находились на прямой линии между подводной лодкой и судном. Мы увидали, как экипаж подводной лодки вышел из рубки, изготовил пушки и навел их на нас. Должен сознаться, что в этот момент мы почувствовали себя очень неуютно. Под влиянием военной пропаганды, к которой мы тогда были восприимчивы, мы были уверены, что немцы никакой пощады не дадут.
Мой слуга на пароходе, бывший до войны камердинером, умудрился в этот несколько щекотливый момент сказать мне:
«Боюсь, сэр, что оставил вашу каюту в сильном беспорядке».
В ту же минуту подводная лодка открыла огонь, и мы облегченно вздохнули, когда услышали, что снаряд пролетел над нами; мы заметили, как он попал в носовую часть нашего парохода, и своими глазами видели, как разломившееся пополам судно исчезло в глубине Затем лодка подошла к нам и вызвала капитана, оказав мне честь, которой я в этот момент не придавал никакого значения. Без фуражки и куртки, без воротника и галстука, в одних грязных синих брюках я был скорее похож на бродягу, чем на капитана судна. Но никакого выхода у меня не было, и мы пристали к подводной лодке. Тяжело было слышать, когда молодой офицер объявил мне, что с этого момента я считаюсь военнопленным. Затем меня провели на мостик к командиру, который спросил, нет ли при мне какого-нибудь оружия или документов. Я дал отрицательный ответ. Вслед за этим я подумал, что вот сейчас меня расстреляют, и не поверил своим ушам, когда услыхал, как командир сказал: «Пойдемте, капитан, вам надо подкрепиться вином». Чувство такта заставило меня принять это приглашение.
И вот я пробыл 19 дней как военнопленный на борту подводной лодки U-62. Должен сказать, что отношение ко мне было вполне дружеское. Мне давали сколько угодно папирос, я был принят в офицерскую кают-компанию, имел хорошую койку, и вообще со мной обращались вежливо и очень предупредительно.
За время моего пленения было пущено ко дну около шести пароходов и шести парусников, первые - посредством торпеды, вторые - орудийным огнем или подрывными патронами, после того как экипажи покидали суда. Приемы торпедных атак, большею частью происходивших ночью, представляли для меня большой интерес. Подводная лодка крейсеровала на поверхности, пока не показывалось судно. Так как она сидела большею частью своего корпуса в воде, то была незаметной с большого расстояния для всякого другого надводного корабля. Используя эту свою малозаметность, подводная лодка полным ходом двигалась с расчетом занять позицию прямо впереди своей жертвы, курс и скорость которой тщательно при этом наблюдались и определялись. Когда подводная лодка достигала нужной позиции, она погружалась и время от времени поднимала из воды перископ, чтобы корректировать свой курс. Одновременно с тем, как делались все необходимые определения и расчеты, лодка подходила на расстояние нескольких сот метров от своей жертвы и выпускала по ней торпеду. С койки, на которой я лежал в лодке, мне были видны торпедные аппараты и команда, их обслуживавшая. Медленно и бесшумно, но неумолимо приближалась подводная лодка; слышны были отрывистые слова команды офицеров, чувствовался толчок в лодке, когда торпеда выходила из аппарата, протекало мгновенье и слышался взрыв - торпеда достигла своей цели.
Много любопытных подробностей привлекало в это время мое внимание. Один унтерофицер надевал на ночь бинт на усы, чтобы придать им красивую форму. Доктор, как только покинул порт, стал запускать свою бороду. Благодаря этому я мог подсчитать, сколько времени лодка находится уже в плавании. Представьте затем мою радость, когда один офицер принес мне для чтения двенадцать американских журналов, взятых с потопленного парохода. Я распределил их чтение так, чтобы читать не больше половины журнала в день.
Но однажды жизненное поприще этой подводной лодки, а вместе с ней и мое чуть было не окончилось. Было туманное утро, я был на палубе, как вдруг на тумана вынырнул на поверхность английский истребитель и открыл огонь по лодке. Мы быстро спустились внутрь лодки через люк командирской рубки, затем лодка погрузилась и пошла под водой. Вскоре раздался взрыв, за ним последовали другие, все ближе и ближе, и, наконец, так близко, что лодка получила страшное сотрясение. Для меня было совершенно ясно, что мы погибли, если следующая бомба упадет еще ближе. Несмотря на ужас, естественно меня охвативший, мне пришел в голову курьезный вопрос: а не изготовлена ли эта следующая бомба, которая меня прикончит, моей собственной женой, работавшей как раз в это время на одной из крупнейших английских фабрик военных припасов? Но бомбы вскоре стали падать все дальше и дальше, и мы оказались в безопасности.
Через девятнадцать дней мы через Канал вернулись в Германию, причем по пути одна английская подводная лодка пустила в нас торпеду, но безуспешно. Наконец, мы пришли в Гельголанд, где меня пересадили на миноносец, доставивший меня в Вильгельмсгафен. Только после войны я узнал, что мой экипаж, через день после уничтожения Q-12 был найден и благополучно высажен в ближайшем английском порту».
Таков рассказ капитана Льюиса о потопленни его судна Q-12.
Смертоносная мина
В начале войны лишь одна мина представляла опасность - мина русская. Ни один из командиров, которым была «поручена Англия», - а мы, собственно говоря, все были такими, - не шел охотно в Финский залив. «Много врагов - много чести» - отличное изречение. Но вблизи русских с их минами честь была слишком велика. Германии, надо прямо сказать, делать там было, нечего. Каждый из нас, если не был к тому принужден, старался избегать «русских» дел.
С английскими минами мы познакомились впервые в Ламанше. Они плохо действовали, во время отлива поднимались на поверхность и уже издали любезно предупреждали нас о себе в виде бесчисленных маленьких черных точек Мы называли их в то время «хлебцами с икрой». Эти мины мы не принимали всерьез и проходили между ними предпочтительно днем и во время отлива. Достаточно было для этого иметь опытного рулевого, умевшего вполне самостоятельно извиваться змеей среди них. Я знал в это время одного командира подводной лодки, который имел такое доверие к английским минам, что при появлении истребителя бросался в самую гущу «икры», быстро погружался и ложился на дно в полной уверенности, что англичанин не будет его преследовать.