Восьмилетний жеребец, неоднократно премированный участник скачек, — опасно своенравный конь. Исключая штандартенфюрера, к которому он привык, и «Фуггерова бастарда», он никому не дает сесть в седло. Он не кусает, он взлетает на дыбы и мощно бьет копытами; в полном смысле слова коварный конь, стоит кому-нибудь приблизиться к его крупу, бешено лягает. Уже трижды ничего не подозревающим новичкам отдавался злодейский приказ проверить заднее копыто Мьёльнира. Два новичка, получив сокрушительные удары в живот, скончались, третья жертва была отправлена в лазарет с тяжелым повреждением позвоночника…

Я слышу, как закряхтел дед, до меня доносится его приглушенный бас:

— Извините, Тифенбруккер, что я вас прерываю, но боюсь, я уже понял. Как все случилось. Этот, как его, Мюльнир или как еще…

— Саданул Гюль-Бабу копытом, — слышу я собственный голос. — Прямехенько в тот самый позвонок, его ахиллесов позвонок. Удивительно, но он это предвидел.

Голос Куята за моей спиной:

— Что еще за ахиллесов позвонок?

— В бытность Гюль-Бабы военным, когда он дежурил как-то в императорско-королевской тренерской школе верховой езды и жеребец нанес ему дьявольский удар в позвоночник. Правда, очень скоро Джакса снова сидел в седле, по впоследствии ему все-таки пришлось уйти в резерв. И еще долгие-долгие годы, во время длительных турне, в этом позвонке вспыхивала боль. Порой даже каждый вечер. Часто ему приходилось отказываться от выступлений. А однажды он сказал мне: «Это место еще сведет меня в могилу», — и очень дельно разъяснил: «Из-за постоянного, в течение многих лет раздражения у меня постепенно образуется карцинома. Работая, я всегда начеку, чтобы не упасть на спину. Но стукнуть меня когда-нибудь подковой в это место — все равно что тебе, Требла, в твой лоб всадить вторую пулю».

Валентин с особым усердием натер мелом кий.

— Ошибаетесь, господа, это было вовсе не так.

А вот как:

Номер Икс и номер 4329 снимают с Мьёльнира седло. Заключенному Кейршику известна «скверная привычка» жеребца. По его лицу можно прочесть, что сейчас он попытается предостеречь новичка. Но прежде, чем он успевает открыть рот, шар-фюрер Мерцхаз орет:

— Заткнись!

Кейршик бледнеет еще больше. Однако Джакса уже почувствовал нервное подрагивание жеребца и многозначительно вскинул кустистые брови. Краска возвращается на щеки Кейршика.

«Фуггеров бастард» притащил два ведра воды. Джакса держит жеребца на коротком поводу. Кейршик окатывает водой его спину. Опытный конюх, он надевает скребницу как перчатку, чистит шею, правый бок, холку до крупа, плечо до щетки, и Мьёльнир, которого крепко держит Джакса, стоит, не шелохнувшись, не мешает ему.

И Мерцхаз тоже стоит, не шелохнувшись, не мешает. Не считая его приказание обязательным для себя, Джакса беспрерывно вполголоса увещает Мьёлышра, давая одновременно указания бывшему служителю цирка. Мерцхаз не вмешивается.

Неотесанный грубиян шарфюрер Мерцхаз — вот неожиданное открытие! — в конце концов тоже человек. Его родные или знакомые (а может быть, и сам он ребенком) во все глаза глазели в мюнхенском цирке Кроне на великого эксцентрика, хохотали над его номерами до упаду, бурно аплодировали ему, восхищались им. Память об этом так просто — раз-два! — со счетов не сбросить, и она, видимо, дает себя знать, несмотря на муштру. Вопросительный взгляд, который он бросает штандартенфюреру, остается без ответа. Либхеншль, наблюдая эту сцену с каким-то небрежением, напоминает карикатуру Цезаря Августа, следящего за боем гладиаторов со смертельным, по всей вероятности, исходом.

— А сцену эту надо себе точно представить, — сказал Валентин, виртуозно проведя серию карамболей, — выстроенная в каре серая армия «зрителей из-под палки», в их рядах и «Фуггеров бастард», и члены «Комитета», кроме Яна Кейрхинка; тот — полосатый, обритый наголо — под наблюдением Джаксы чистит скребницей светло-желтого коня, точно безобидный арестант, переданный в распоряжение помещика для работы по хозяйству. А задник к сцене — липовая аллея едва ли, да, едва ли не идиллического поместья.

Две фигуры плохо вписываются в эту жанровую картину: пакостник-штандартенфюрер СС в парадном мундире стоит, зажав под мышкой хлыст и широко раздвинув ноги в лакированных сапогах, над его ничего не выражающим лицом — белесый череп, нашитый на черную фуражку, а рядом — долговязый, в черном мундире Мерцхаз… В отдалении кучка эсэсовцев; бездельники-часовые у пулеметов на деревянных башнях с интересом приглядываются к происходящему, двое даже смотрят в бинокли.

Мьёльнир позволяет номеру 4329 чистить себя вплоть до крупа, но тут вновь начинает вскидывать голову. Номер Икс подзывает коллегу, растолковывает, как держать поводья, и, набросив на коня попону, сам надевает скребницу, затем, тяжело переступая, подходит к лошадиному крупу и начинает (не затаился ли в складках его изборожденного морщинами лица слабый намек на улыбку, или это лишь кажется?) чистить задние ноги жеребца, от хвоста вниз до копыт.

Дважды взбрыкивает Мьёльнир. Но Кейршик железной рукой натягивает поводья, чем, видимо, лишает копыта их силы. А Джакса, стоя вплотную к животному, с поразительной для его возраста ловкостью, точно матадор, уклоняется от ударов.

Тут-то и происходит нечто заранее не предусмотренное. Язвительное хи-хи-хикание эсэсовцев замирает. Зато в рядах затерзанных узников вспыхивает невольный смех, подавить который нет сил, смех, рожденный ужасающе редкостным мгновением счастья.

(Валентин: «Жуть брала от этого смеха».)

— Молчать! — пронзительно вопит Либхеншль, наливаясь от натуги кровью.

Задуманная потеха, видимо, не удалась.

— Молчаать!!! — рычит точно эхо Мерцхаз, и эхо прокатывается над аппельплацем, тысячекратное эхо доносится из барачных проулков: «аа-аа-аа-аа!!!», прорезает глубокую тишину, воцарившуюся вслед за мгновенно оборванным смехом.

— Кто смеялся? — визжит Либхеншль.

Мертвая тишина. Пока наконец Мерцхаз не докладывает:

— Вся команда висельников, мой штандартенфюрер!

— Ах, вот как! Вот как! — взрывается Либхеншль. — Господа, кажется, полагают, что они в цирке?

Мертвая тишина.

Кейршик между тем уже оседлал жеребца.

— В ци-и-ирке… — повторяет Либхеншль внезапно изменившимся голосом. — Ведь вы же… вы же работали в цирке, не правда ли, господин Фрателлини и Фрателлини?

Из группы эсэсовцев доносится жиденькое хи-хи-хиканье, явно по долгу службы. Шарфюрер приказывает номеру 4329 встать в строй. Номер Икс остается рядом с оседланным жеребцом.

— А что, если… если вы покажете нам вашу легендарную высшую школу? Хотя такой заядлый враг нации едва ли достоин сидеть на моем несравненном Мьёльнире, личном подарке рейхешпортфюрера фон Чаммер унд Остена, да, господин дезертир семнадцатого года! Видите, мы хорошо информированы! Может, станете отрицать тот факт, что дезертировали в семнадцатом?

— Означает ли это, — вопрошает Джакса командирским тоном Полковода Полковина, — что я испугался ураганного огня?

У заключенного Тифенбруккера и, недодумать, у многих других засосало под ложечкой. Но помощнику коменданта вопрос, кажется, пришелся по душе, он разражается высокопарной речью:

— Вы уклонились — какой позор для бывшего кадрового офицера! — от защиты с оружием в руках священных интересов рейха и его союзников и хоть были на фронте, но всего лишь военным корреспондентом какой-то еврейской газетенки! Обратив свое перо в кинжал, вы ударами в спину пытались ослабить оборонную мощь кайзеровского рейха, за что вторично подверглись дисциплинарному взысканию и были разжалованы в солдаты. Вот тогда-то вы дезертировали в Швейцарию! Да, мы досконально изучили ваши мемуары! А в Швейцарии присоединились к международной шайке пацифистов, набежавшей туда со всего света! И даже завели в Цюрихе знакомство с заклятым врагом западноевропейской культуры Ле-ни-ным!..

Замогильный голос деда: