Валентин ответил:
— Да, пожалуй, пива.
В холодильнике я нашел батарею пильзенского и поставил ему бутылку со стаканом на край бильярда; опрокинув бутылку, все равно что рабочий на стройке, он высосал ее содержимое почти наполовину. Только тогда заговорил Куят. Отрывисто, с трудом произнося слова, он сказал, что роковая весть тяжкий удар, гром среди отнюдь не ясного неба не только для нас, но для всей Европы и всего мира; всего мира, умеющего ценить смех. Провозвестие того, что в ближайшие годы миру будет вовсе не до смеху, нет. Он извинился передо мной, что всей правды мне все-таки не рассказал.
— Конечно, я предчувствовал беду. По ничего определенного не знал. А когда Валентин — уже в Швейцарии, после побега — позвонил мне из Роршаха, я спросил его. Я знал, что эти типы, арестовав Валентина, доставили его поначалу в Вену. И я спросил вас… не правда ли, Тифенбруккер?.. Не знаете ли вы случайно… что-либо определенное о Джаксе. А вы… вы, после короткой паузы… ответили… что, к сожалению… к сожалению, знаете нечто вполне оп-ре-де-лен-ное. Верно?
Поздний гость, в матово мерцающем костюме, стоял, прислонясь к бильярду, по тут опустил голову.
— Я же не мог болтать с Валентином по телефону, — продолжал Куят. — Рискованно слишком для него. И для меня. Не нацистов в военном санатории Давоса я опасаюсь, хотя, может, они и подслушивают разговоры из Луциенбурга. А швейцарскую полицию, она тоже выборочно подключается, в последнее время особенно часто, к швейцарцам немецкого или итальянского происхождения. Невзирая на то, что я нет-нет, да и подкидываю кое-какую информацию швейцарской контрразведке. Но все это пустяки. Все. Все пу… пустяки.
Дед умолк и был в эту минуту похож на огромную седовато-желтую говорящую куклу, у которой кончился завод.
— Я предчувствовал недоброе, — продолжал он, как будто его вновь «завели». — Но человек уж так устроен: он надеется. Пока его не ткнут мордой в его надежду. К тому же я не хотел, чтобы ты, услышав мои мрачные предположения, скатился кубарем к Ксане и разбудил ее… А теперь ты очень осторожно ей все рас-ска-жешь, — Кукла опять умолкла.
— Да. — Я явственно ощутил, как похрипывает, подавая голос, у меня в груди моя астма. Она похрипывала, желая, казалось, заглушить собственный мой голос, когда я, взглянув на нашего гостя, задал вопрос: — Как же все случилось?
— Минуту, товарищ. Хочу только спросить моего самоотверженного доброжелателя. Когда самое позднее мне надо отсюда выехать?
Куят:
— В час ночи. Пфифф получил точные указания. Частный аэродром, на котором пилот двухместного… как же его… да, «физелер-шторха»… ждет вас…
— Его зовут Лиэтар, если я правильно понял.
— Лиэтар. Аэродром расположен между Трамланом и Сеньлежье, в двух шагах от французской границы. Двести семьдесят километров, Пфифф в «хорхе» домчит вас за четыре часа. Лиэтар хочет подняться в воздух еще до шести утра.
— За четыре часа я как-нибудь высплюсь, а в воздухе еще задам храпака.
— Если в машинах и спортивных самолетах вы в состоянии всхрапнуть…
— Раз надо, так я и под виселицей всхрапну.
Всхрапну под виселицей, подумалось мне, какой средневековый образ для члена компартии. Похлопав по клеенчатому чехлу бильярда, поздний гость вызвал хозяина на «полуночный поединок» (и тут он выразился на средневековый манер). Куят отказался: в последнее время у него дрожат руки. Ох, вздохнул Валентин и спросил, не желаю ли я поддержать компанию, партия в бильярд успокаивает нервы, что нам всем очень и очень нужно. Но я, к сожалению, в бильярд не играю. Ох, не будем ли мы против, если он в таком случае сам с собой сыграет французскую партию, и Куят пробормотал, валяй, мол, а что, в русский бильярд он также блистательно играет? Русский по сравнению с французским менее интересен, ответил Валентин, а он, как ни глупо это звучит, изо дня в день, с тех пор как в Эйзенштедте его засадили в каталажку, мечтал провести серию карамболей во французской партии.
Ретиво, точно кельнер в ожидании чаевых, скатал я темно-зеленую клеенку; открылось светло-зеленое сукно бильярда; поздний гость установил белые шары, затем поставил красный. Ну а теперь он по обычаю игроков, конечно, снимет пиджак. Нет, он остался в своих доспехах.
Эффект «доспехов» создавал не в последнюю очередь его скромный, хоть и с иголочки новый, костюм из поблескивающего люстрина серовато-стального цвета. Он достал с полки кий и кольнул им воздух, точно пробуя колющее оружие. Натер наклейку голубым мелом и, поймав мой взгляд, объяснил, что костюм купил в Роршахе, в универсальном магазине, во-первых, он дешевый, во-вторых, серый и неприметный, как все кошки ночью, а в-третьих, очень легкий и тем самым удобный для перехода в жаркое испанское лето. Очень легкий? Ступая тяжело, словно рыцарь в латах, он вернулся к бильярду, склонился, левой рукой опершись о стол, положил кий на пальцы. И тут свет из-под «змеиного» абажура упал на его костистое, коричневато-фиолетового цвета лицо. Нос казался чуть-чуть припухшим; но, когда Валентин опять засопел, я понял, что нос поврежден. Именно эта припухлость придавала ему — стоило представить себе вместо «лагерной» стрижки спущенную на лоб прядь мишурного героя мелких лавочников, — некоторое сходство с канцлером Великогерманского рейха. Однако Валентин являл собой несравнимо более чистый динарский тип и начисто был лишен позерства. Внезапно, с изящной ловкостью он ударил, молниеносно выпрямился и, хитро прищурившись, окинул взглядом маленьких темных глаз зеленое поле; двойной щелчок красного шара, попавшего в оба белых, разве это не бряцанье лат? Сам Тифенбруккер, стоя с кием наперевес, точно с пикой, вновь напомнил мне вполне определенный портрет вполне определенного рыцаря. Крестьянского, южнонемецкого рыцаря, но не времен Тридцатилетней войны и не времен Иенача, а времен еще более ранних. Быть может, военачальника тех сражений, что дали историческому материализму один из классических примеров: Крестьянскую войну.
Теперь я вспомнил, хоть и был несколько сбит с толку необычностью минуты, портрет какого рыцаря напоминает мне Валентин. Портрет работы Ловиса Коринта[193] изображающий актера Рудольфа Риттнера в заглавной роли драмы Гауптмана «Флориан Гейер»[194].
Во вторник помощник коменданта лагеря штандартенфюрер СС Гизельгер Либхеншль самолично изволил пожаловать на перекличку. Полное ничтожество и пакостник (так выразился бильярдист-одиночка, не повышая голоса), куда более мерзкий, чем комендант Дахау, получавший в этот день в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе инструкции, фат, любитель верховой езды, цветовод и эстет, он упивался экспромтом Шопена, собственноручно исполняя его, цитировал д’Аннунцио и предпочитал гельголандских омаров свиным отбивным с клецками. Одним словом, он, по его собственному выражению, «…олицетворял нового германца, не отвергающего старой западноевропейской культуры, преданного идее Вечной Римской империи германской нации, не знающего пощады к ее врагам».
Уже в этом месте я готов был прервать Валентина и попросить его быть лаконичнее. Но сосредоточенность, с какой он разыгрывал серию карамболей, удержала меня.
Над трехтысячным каре наголо обритых, застывших по стойке «смирно» заключенных (большая часть находится в этот час «на внешних работах») разносится визгливо-натужный голос штандартенфюрера Либхеншля, срывающийся в напыщенное верещание:
— Завтра утром из Вены с восточным экспрессом — разумеется, в спальном вагоне первого класса — для отдыха на нашем курорте пожалует некая знаменитость! В лучшие свои годы субъект этот за деньги демонстрировал себя на манеже всему миру. Возможно, и кое-кому из собравшихся здесь господ не раз доставлял удовольствие!
К «остроумным причудам» штандартенфюрера относилась и его манера титуловать арестантов то грязными свиньями, то господами.
— Но Великая Германия, — верещит Гизельгер Либхеншль, взмахивая хлыстом, — это вам не манеж для дряхлых шутов, разлагающих боевой дух немцев! К величайшему счастью, у нас тут уже имеется парочка-другая профессиональных паяцев, хотя и меньшего калибра! Они подготовят высокому гостю, который почтит нас своим посещением завтра поутру, достойную встречу.