Он точно навис над бортом бильярда и, вывернув шею, прицелился. Но не ударил.

— Без маски, — продолжал я, точно мы болтали о безобидных вещах, — он появлялся всего два-три раза в кино. Последний раз в фильме Вилли Форета, где играл фельдмаршал-лейтенанта.

В эту минуту Валентин сделал удар кием за собственной спиной. Щелк…

— А твой отец разве не был фельдмаршал-лейтенантом?

— Был, — подтвердил я. — В императорско-королевские времена.

— А твой тесть все это высмеял. Любопытная семейка.

— Любопытная была семейка, — поправил я его.

— Угу, — буркнул Валентин, повернулся к доске, что висела рядом, и что-то нацарапал мелом. — Я стоял в первых рядах, хорошо видел лица пакостника на Мьёльнире и всего «Комитета». Удивительно, но даже артисты не узнали с первого взгляда твоего тестя.

Я смирился, понял — темпа его повествования мне ни ускорить, ни изменить, и потому сказал:

— Он довольно редко встречался с артистами театра, исключая нескольких ярких личностей. Но зато очень часто — с артистами цирка. Он ощущал себя истинным артистом цирка. До тридцать третьего был почетным председателем Немецкого союза артистов цирка…

— Так вот почему, дьявол его забери… Вот почему первым, да, первым, узнает его Кейршик, служитель цирка. От удивления он не в силах совладать с собой, и… имя произнесено, но тут же он — рраз! — получает от шарфгорера Мерцхаза такой пинок, что едва не грохается наземь. И тотчас вспышкой пробегает по нашим рядам шепот: Кто это? Не может быть! Исключено! Джакса в Дахау? «Джакса и Джакса»? Джакса без Джаксы?..

Вторично за этот вечер подействовал эфедрин. Мой лоб отметил учащение пульса. Мне стало легче дышать, и я почувствовал, что на меня надвигается «второе оледенение».

Члены «Комитета» жиденьким хором поют allegro vivace из комической оперы «Царь и плотник». Вместо дирижерской палочки Леопольд Хабингер — прежде (всего-навсего три месяца назад) помощник режиссера в «Театр ан дер Вин» — взмахивает резиновой дубинкой. И Грюнцвейг поет, загаженный жеребцом, и Нойгрёшль, прежде (всего-навсего три месяца назад) популярный комик Народного театра, Нойгрёшль…

Одним из секретов его успеха у публики была легкость движений при известной тучности; теперь он напоминает полупорожний мешок. Ночь в карцере далась ему тяжело. На обвисшем рыхлом лице кое-где видны кровоподтеки, словно пятна краски. Рот у певца широко открыт, что его не только уродует, но и полностью преображает. Вполне уместно задать вопрос, но ни один человек не задаст вопроса, под угрозой наказания вопросы запрещены): может, он загримировался под клоуна, этот Нойгрёшль?

Горячей струей бьет моча. Пауль Астор стоит под самым брюхом жеребца, Пауль Астор, конферансье, которому некогда бурно аплодировали больше за элегантность, чем за остроумие, до пояса залит конской мочой (но и на шаг не смеет отступить, под угрозой наказания это запрещено).

Вот она, вот она, задуманная штандартенфюрером СС Гизельгером Либхеншлем потеха. Эсэсовцы хихикают; вслед за ними опыта ради хихикнул кое-кто из команды капо, составленной в основном из «зеленых» (профессиональные преступники). Либхеншль, эта конная статуя, впервые оглядывается назад. Шепоток по рядам «…акса…акса…» замирает на губах заключенных. Ни один человек не улыбается, не слышно ни смешка, ни тем более хохота. А ведь капо, эти «подопытные хихикалы», доказали, что в нынешнем особом случае смех разнообразия ради не воспрещен. Не только поощрительная, нет, поощряющая, ободряющая ухмылка штандартенфюрера, казалось, говорит: эй вы, враги нации, грязные свиньи, на сей раз разрешаю, хохочите, хохочите во всю вашу тысячекратную глотку! Но над плацем царит великое молчание, и даже у эсэсовцев смех застревает в глотке. А им бы по долгу службы досыта нахохотаться над задуманной самолично штандартенфюрером потехой, но потеха почему-то не клеится. Всему виной самообладание. Самообладание, которое сохраняет еще не переодетый, не пронумерованный новичок, заключенный номер Икс.

И как нарочно, помер Икс не сводит глаз именно с певца Нойгрёшля, с его разбитой в кровь физиономии, смахивающей на скверную маску клоуна. Номер Икс, которого все знают и которого почти никто не видел без грима. Номер Икс с его характерным, в глубоких морщинах лицом неутомимого ученого и манерами скромного человека, владельца поместья, номер Икс, в котором ничего, ровным счетом ничего, не напоминает клоуна.

Короткое гуденье — лифт поднимается, долгое — спускается. Замогильный голос деда:

— Сабо, он кончил работать.

Мелькают шары — щелчок, но второго не последовало. Валентин ушел из яркого света в розоватые сумерки «змеиного» абажура, записал на доске очки; он, кажется, разыграл сам с собой партию до шестидесяти карамболей. Внезапно я вспомнил другую партию, партию, разыгранную двумя молодыми людьми на куда меньшем столе: Двумя Белобрысыми в отеле Пьяцагалли. Но об этом говорилось в предыдущей книге.

— Валентин, скажи… Гюль-Бабе… ах да, моему тестю… — Вот уж непривычное для меня слово, — долго пришлось страдать?

Валентин, продолжая что-то царапать на доске:

— Нн-нет.

Словно заботливый кельнер, предупреждающий желание клиента, я принес из кухни вторую бутылку пива, которую Валентин принял со словами:

— С вашего разрешения!

Вновь усевшись на ручку кресла, я не оглянулся, не посмотрел на Куята.

С высоты своего коня пакостник-штандартенфюрер демонстративно громко осведомляется у номера Икс:

— Ну, господин Джакса и Джакса и Джакса и Джакса, по вкусу ли вам пришлось музыкальное приветствие, подготовленное на нашем курорте вашими менее знаменитыми коллегами? Послушайте, разве это не мило с их стороны?

Помощник коменданта обратился на «вы» к заключенному! (Привилегия, которой пользуются очень немногие — два патера из монастыря Мельк[195] и протестантский пастор-антифашист[196].) Однако номер Икс не смотрит на всадника, пет, он смотрит на лошадь. И отвечает, как тугоухий тугоухому, тем самым хрипло-рыкающим голосом, которым гремел, отдавая команды на манеже:

— Буланый остынет, если его не обтереть!

Шарфюрер Мерцхаз дернулся было, чтобы вмешаться, но Либхеншль взмахом хлыста удержал его; соскочил; широким шагом на негнущихся ногах, подражая тем самым своему фюреру, приблизился к номеру Икс, взвизгнул:

— А что, если бы вы, известный знаток лошадей, проделали это собственноручно!

— Почему нет! — рявкает номер Икс. — Вот господин Кейршик, мой знакомый по цирку Ребернига, мне поможет! Привет, господин Кейршик!

— Привет, г-г-г-господин Дж-дж-акса, — заикается побледневший заключенный номер 4329.

Опять Мерцхаз, долговязый выродок, скорчив злобную гримасу, пытается вмешаться. И опять Либхеншль небрежно отмахивается.

— Прекрасно! Почему бы номеру сорок три двадцать девять не помочь? Скребницу для Мьёльнира!

Князь Фуггер в Аугсбурге держал при своих лошадях конюха — полуеврея, который однажды в ресторанчике закатил пьяному «чистокровному арийцу», обозвавшему его «бастардом», пощечину. Наказание он отбывает в Дахау. «Фуггеров бастард» (так зовут его эсэсовцы) исполняет здесь обязанности конюха Либхеншля; в мгновение ока он подает скребницу.