Либхеншль:

— И это все?!

Тогда Джакса решается на курбет.

— Прошу прощенья, но этого коню, не прошедшему дрессировки, не выполнить, — слышу я собственную реплику. — Курбет по всем правилам искусства состоит из шести прыжков, каковые…

— Это и мне известно, — прерывает меня Валентин спокойно. — Но трех ему удалось добиться.

…Трижды, продвигаясь вперед, прыгает Мьёльнир в леваде, не опускаясь на передние ноги. Но не к шарфюреру, который точно во сне нащупывает свой револьвер, а к Либхеншлю. И всяк видит: теперь, когда Молот Тора подобным образом замахнулся на штандартенфюрера, пришла его очередь побледнеть.

Незабываемое зрелище для заключенных: «обер-эсэсовец» перетрусил, отступил неверным шагом, поднял, защищаясь, хлыст. (Валентин: «Трогательная картина, должен вам сказать».) Но Джакса спокойно опустил жеребца на передние ноги.

— Уже лучше! — взвизгивает штандартенфюрер, «сверхчеловек» в нем осиливает недопустимый приступ слабости. — Уже лучше, господин Как-бишь-вас и Как-бишь-вас! Но когда же мы увидим обещанный забавный трюк?

— Трюк? A-а, за-бав-ный трюк! — отрывисто рявкает Джакса и повторяет, по на сей раз так тихо, про себя, что заключенные едва слышат: — Забавный трюк.

Он медленно расстегивает куртку, протягивает правую руку. Хлыст, который Либхеншль все еще держит над головой, точно сам собой переходит в руку всадника. Несколько бесконечно долгих секунд смотрит старый кентавр вниз, на человека в парадном мундире; мы, заключенные в первом ряду, затаили дыхание. На окаменевшем лице всадника, словно покрытом рунами, мы читаем мрачно-зловещее решение. И теперь еще сильнее засосало у нас под ложечкой, и быстрее забились наши сердца: возможно ли? Хлыст, который штандартенфюрер отдал из рук в руки заключенному номер Икс, обратившись в бумеранг, со свистом опустится сейчас на его собственную белесую физиономию? Окаменевшее лицо всадиика внезапно оживляется, не мрачной ли усмешкой? Но нет, Джакса весело щурится на солнце.

(Тут я внезапно вспомнил фразу из предыдущей книги. Фразу из того маленького завещания, которое оставил мне Гауденц де Колана, нацарапав его в дощатой уборной в Сильс-Марии. Аббат Галиани: Смерть неотвратима. Так почему бы нам не веселиться?)

Последующие события разыгрываются стремительно и с полной для всех неожиданностью.

Джакса вторично выезжает из каре. Но не собранной рысью и не к аллее — он прямиком гонит туда, откуда только что прискакал: к лагерному складу. Дважды его хлыст, извиваясь, опускается на бок Мьёльнира. Тот прямо-таки подлетает. Ventre à terre[197], крупным галопом мчит жеребец к въездным мосткам платформы, всадник, как жокей, склоняется к самой шее лошади, синяя куртка раздувается над его спиной, напоминая нам знамя Баварии.

Понял ли штандартенфюрер замысел Джаксы?

— Стреляй! — взвизгивает он.

Долговязый шарфюрер все еще словно во сне не снимает с кобуры руку.

— Стреля-я-я-яй!

Но когда Мерцхаз выхватывает свою «пушку», всадник уже вне досягаемости пистолетного выстрела и скачет к платформе.

— Стреля-я-я-я-яй! — ревет шарфюрер, свистит, сигнализирует, истерически жестикулируя, часовому-пулеметчику на ближайшей к хозяйственному корпусу вышке. Часовой наводит пулемет.

— Отста-вить пулеме-е-ет! — пронзительным дискантом верещит штандартенфюрер. — Береги Мьёльнира! Караби-и-ин!!

— Стреляй по клоуну! Береги коня! — ревет Мерцхаз. — Огонь!!

Группа эсэсовцев распадается. Один-два выскочили вперед, остановились, срывают карабины с плеч, целятся. Но выстрелов не раздается. Черно-мундирные оловянные солдатики с карабинами наизготовку застывают точно пораженные громом.

Поросшие травой мостки конь, не раз получавший призы, берет, едва снизив темп. Теперь его копыта грохочут по бесконечно длинной платформе, ТЕПЕРЬ ГРЕМИТ МОЛОТ ТОРА.

Даже если бы удалось в эти летящие, скачущие во весь опор, гулко громыхающие секунды снайперским выстрелом снять седока, то конь, лишившись энергичной руки всадника, неминуемо сорвался бы с платформы и сломал себе шею. Это понимает и владелец жеребца. Пронзительным воплем он отменяет свой приказ:

— Отста-а-а-вить!!

Но Мьёльнир, по всей вероятности, все равно поскользнется. Однако свежая торфяная крошка, которой усеяна платформа, делает невозможное возможным, она превращает платформу в подобие ипподрома. По нему грохочет Молот Тора — до самого прицепа с опущенными бортами, который, как уже было сказано, удлиняет конец платформы и днище которого тоже покрыто торфяной крошкой. Прицеп играет сейчас роль трамплина. Молот Тора выбивает бурную дробь, теперь уже по прицепу, резонирующему на иной лад. Да, теперь Мьёльнир мчит по прицепу, искры вместе с торфом летят из-под его копыт.

— Безу-у-мие! — захлебывается штандартенфюрер. — Бе-езу-у…

При последних словах Валентин тронул красным шаром поперечный кий, стукнул Им оба белых один за другим и, скатив его с ладони на параллельные кии, закончил свой рассказ:

Исполинское каре заключенных, три живых серых гласиса, неподвижных до этого мгновения, внезапно приходят в движение. Короткий, нечленораздельный вскрик из тысячи глоток, и сине-золотой кентавр делает СКАЧОК. Второй тысячеголосый вскрик, и далекое жуткое ржание, но оно вмиг обрывается, кентавр повисает высоко наверху, меж столбами внутренней стены, на проволоке под высоким напряжением и тотчас начинает дымиться. Третий вскрик, перекрывший второй, и кентавр РАСКАЛЫВАЕТСЯ. Человек в раздувающейся синей куртке перелетает четырехметровую нейтральную полосу и повисает на колючей проволоке внешней стены. Он слегка дымится, да, он тоже дымится в ярких лучах июньского солнца. Позволительно ли так сказать? Но кажется, да, издали кажется, что в двух натянутых одна за другой паутинах запутались два насекомых, ближе к нам большое, желтое, дальше гораздо меньшее, синее. Вот желтое безжизненно рухнуло в пропасть, разрывая проволоку, в окружении крошечных блистающих молний. Синее висит где-то в поднебесье.

И тут с деревянной вышки раздается до ужаса несообразный, чертовски нелепый, несказанно бессмысленный, ибо начисто бесполезный, треск пулемета.

11

Итак, представленье. Дидельдум, дидельдум, дидельдум.

Чрезвычайное происшествие.

Долгое время мы молчали, все трое, и мне почудилось, будто я снова слышу голоса астмы, но я понимал, что на сей раз они шушукались где-то вне меня (последняя доза эфедрина фирмы «Мерк» оказала свое действие). Это Валентин Тифенбруккер тяжко дышал и громко сопел, а позади меня все явственней хрипел дед, вот именно хрипел. Вроде бы никто но смотрел друг на друга. Наконец Валентин спустил круглые зажимы из металлических спиралек, придерживавшие рукава его люстринового пиджака, все то время, что он играл соло на бильярде, и сказал почти без диалектизмов, только слегка в нос (когда речь идет не о венце, это означает всего лишь насморк):

— Я участвовал в войне и в великой революции и, стало быть, присутствовал при множестве блицтрагедий. Но такой блицтрагедии… и такого самообладания… да, такого самообладания… никто никогда не видывал. И хотя сердце у меня болит сейчас так же, как пять дней назад, всего пять дней назад, когда я был вынужден смотреть на это, я не мог и не могу дать иной оценки: то зрелище обладало, не знаю уж как выразиться, — античным величием.

— Странно, рр-х, рр-х, — Куят, не переставая, хрипел, — странно, что как раз перед вашим появлением, Тифенбруккер, мы с Треблой беседовали об, рр-х, эпидемии самоубийств… которая, впрочем, разразилась, видимо, не в тех краях, а в рр-х, Энгадине. После вашего чертовски, действительно чертовски, наглядного описания не может быть ни малейших сомнений, рр-х, то не была неудавшаяся попытка к бегству, а, рр-х, так сказать, скоропалительное самоубийство, ибо эт-тот двойной барьер…

— Извините, — перебил я его ледяным категорическим топом, не удостаивая даже взглядом, — по-моему, это была удавшаяся попытка к бег-ству.