— Ну точно бразильская луна над лагуной Гуанабара, этакий громадный, подгнивший, э-э, фосфоресцирующий апельсин.

Куят, сидя у меня за спиной, не умолкая, болтал, но ведь старая история Юрга Иенача и Помпеуса Планты не была для меня новостью (хотя в школьных учебниках времен Габсбургской империи ее излагали совсем на иной лад). Новостью для меня было — или я о том позабыл, — что член семейства Колана был замешан в этой истории. (Вчерашний намек доктора Тардюзера я воспринял как шутку старого брюзги.) Дед, кажется, собрался рассказать мне ТЫСЯЧУ сказок за ОДНУ НОЧЬ, чтобы отвлечь от той единственной темы, ради которой я приехал.

С моего наблюдательного поста мне открывалась вся долина Домлешг, я видел внизу речушку, Малютку Рейн, текущую прямиком на север меж сужающихся берегов: гигантские мачты высоковольтной линии на нашем берегу, почти отвесная стена скал, до которых в колдовском свете луны, казалось, рукой подать. На южной их вершине виднелась церквушка, в северной седловине — встроенная в ущелье крепость, превосходно сохранившаяся, и ее высоченная, с двухскатной крышей башня. В замок эту крепость, по-видимому, перестроили спустя много столетий после закладки, о чем свидетельствовал крытый медью византийский купол башни рядом с главным зданием, совсем в другом стиле. В оранжево-лунном свете и купол, и мачты, и местами — то тут, то там — Малютка Рейн поблескивали, словно полузатонувшее в болоте золото.

— Похоже, замок не раз перестраивать приходилось.

— Что? Как? Проходимцы? Точно, точно, во всех замках сидели проходимцы.

— При-хо-ди-лось, — поправил я не оборачиваясь, — каждый строил собственную башню.

— Ну-с, как я вижу, ты кое-что смыслишь в родовых замках, что ж, ничего удивительного, если вспомнить… — бубнил дед за моей спиной. — А что, собственно, с вашим? Загнали?

— Нет.

— Где-нибудь ведь и ваш стоял?

— В Моравии. По слухам, неподалеку от Фрейберга. В первую Тридцатилетнюю войну христианского мира, о которой ты как раз вел речь, его спалили и сровняли с землей.

— Да, беда липнет к человеку как смола.

— Смолу при этом тоже пускали в ход. Кстати, я что-тоне пойму, как Иенач, Колана и компания так вот вдруг смогли ворваться в кромешной тьме в этот замок.

За моей спиной скрипнул шезлонг.

— Вот ты частенько заезжаешь к нам, а уж твоя Роксана младенцем тут живала, и ты все еще не знаешь, где Ридберг. Тот замок, на скале, Каменное гнездо. Гнездо на камне, сразу видно. А Ридберг вон там, наискось от нас, и гораздо южнее.

Я ткнул в указанном направлении.

— Продолговатая крыша в долине?

Гинденбурговские усы деда щекотнули мне щеку.

— Нет, это больница. Вот там, вдалеке меж холмов, это и есть Ридберг, где они Помпеуса… Вот тот с караульными башенками, что в кроваво-оранжевом свете мерцают точно упрятанное в болоте сокровище. Точно золото Малютки Рейна.

Занятно. Куят сравнил лунные блики с «затонувшим» золотом, как мысленно сделал и я. Он вновь расположился в шезлонге, а я так и стоял на своем посту. На всей долине, залитой светом взошедшей лупы, лежал жутковато-мрачный отблеск «затонувшего» золота, и я, невольно поддавшись колдовским чарам этого мгновения, оказался внезапно вне времени, в днях минувших. Но то была всего-навсего заминка, оттяжка событий дней нынешних, того сообщения, что ждет меня еще СЕГОДНЯ. Всего-навсего прогулка, возвращение в историю средних веков, события которых никого ныне не волнуют. Или все-таки волнуют? Я вспомнил странно-торжествующую улыбку, какой курортный врач Тардюзер — это образцово-показательное детище альпийской цивилизации, отметил диковинные, правда, похороны адвоката, вспомнил его намек на старинную семейную вражду, в котором слышался отзвук давней католическо-протестантской распри.

— А в том деле не была ли замешана медвежья лапа?

— Ну, конечно. Но ты-то как до этого додумался, Требла? В родовом гербе семейства Планта есть медвежья лапа.

Я передал Куяту замечание врача о том, что медвежья лапа в последний раз справилась с павлиньим хвостом, и Куят ответил, что да, Тардюзеры в родстве с семейством Планта. Да, кое-где в Граубюндене древние родовые связи еще сохраняются, как в Сицилии или на Корсике. Только в республике, славящейся наилучшим демократическим государственным устройством, жажду кровавой мести не утоляют убийством, а хранят веками в сердце.

— Н-да, но в Куре на масленице в году тысяча шестьсот тридцать девятом ее, эту жажду кровавой мести, утолили в развеселом трактире «Пыльная шляпа».

Осиротевшую дочь Помпеуса Планты звали Лукреция. Конрад Фердинанд Майер, честь и хвала его поэзии, измыслил пылкую, хотя и платоническую, любовь между нею и предводителем конного отряда, прикончившего ее отца, Юргом Йена чем. У тогдашних хронистов, например у Фортунатуса Шпрехера, ничего о подобном романе не говорится. Дочь барона и сын бедного священника, п-да, сословные барьеры по тем временам, надо думать, неодолимые. Слухи, однако, сохранились о куда более правдоподобной юношеской любви между Лукрецией Планта и ее ровесником Гауденцем Коланой, этакая граубюнденская повесть о Ромео и Джульетте, детях двух враждующих родов, но одинаково знатных. С той лишь разницей, что Гаудепц был воинственным Ромео и нанес главе вражеского рода, хотя и по приказу Иенача, смертельный удар. Пусть так. Восемнадцать лет жажда кровавой мести горит в груди Лукреции, жажда отомстить ненавистному, хотя все еще любимому, ненавистнолюбимому другу юных лет, горит в прекрасной, что исторически засвидетельствовано, груди.

Вечером 24 января 1639 года Юрг Иенач, уже давным-давно произведенный в полковники и только-только ставший генералом, вместе со своими приверженцами, среди них и полковник Гауденц Колана, отправились взглянуть на гулянье в Куре…

— Вот и представь себе: крошечная республика Граубюнден, этакий мячик в большой игре великих держав, а Юрг вознамерился этот мячик перехватить и для того поначалу призвал в страну французов во главе с этим симпатичным гугенотом Роганом. Те покинули испанцев и вас — прошу прощения — австрийцев, но прошло немного времени, и Иеначу стало ясно, что французы предполагают остаться в стране навсегда, вот он и начал мучительно раздумывать, как бы избавиться от своих друзей. Ну, что же он предпринял? — Дед рассказывал о Юрге Иеначе, как о своем старом знакомом. — Решил, как и Генрих Четвертый, что Париж стоит обедни, что Граубюнден стоит обедни, и, глазом не моргнув, перешел в католичество; он, ярый ненавистник католиков, вступает в союз со своими смертельными врагами, испанцами и вами, прошу прощенья, и таким способом, припугнув, выживает французский гарнизон. Грандиозная двойная игра, мне, игроку мелкому, необычайно импонирующая. Хм. Хотя и я за игру, что веду здесь в Домлешге, видимо, тоже сложу голову, как Юрг. Быть может, не при столь драматических обстоятельствах, кто знает.

Ну, ладно; Иенач, Колана и с ними два-три полковника заглянули в трактир пирожника Фауша «Пыльная шляпа», где карнавал был в самом разгаре. Около полуночи господа вдруг заметили, что их окружили маски и что под маскарадными плащами — смотрисмотри! — незнакомцы прячут топоры, ножи и пистолеты. Выстрелы продырявили пыльную шляпу господина Фауша. Иенач и Колана, еще не раненные, защищаются шандалами и стульями, свои мечи они оставили в гардеробе. У Майера (К. Ф.) красавица в маске — под ней скрывается Лукреция — взмахивает топором, которым в свое время был убит ее отец Помпеус, и во исполнение кровавой мести приканчивает Юрга. У Майера второй убитый — из семейства Салис, но у хрониста Шпрехера это один из семьи Колана. Городской суд Кура не преследует заговорщиков…

— На мой взгляд, так это Лукреция прикончила своего Гауденца у пирожника Фауша.

Только так можно объяснить, почему дама эта примерно со времен Вестфальского мира призраком являлась в Луциенбург, рука, что нанесла смертельный удар возлюбленному, помахивала время от времени из колодца на Павлиньем дворе, а сама она — «Сама, а? — Недурно» — веками появлялась в эркере той самой комнаты, где был установлен гроб с телом полковника Коланы, и даже тогда, когда окно эркера замуровали.