Надежда едва не сорвалась на крик. Виновато хлопая глазами, воспитатель произнесла:

– Я приму меры.

– Уж примите! – приказывала директор. – Попрошу вас более ответственно относится к поручениям и к своим обязанностям. Любая работа любит порядок.

Скрытая угроза слышалась в её словах.

– Но я же выполняю свои обязанности, – совсем неуверенно пыталась оправдаться воспитатель, – среди моих детей нет нарушений, и дисциплина на уровне.

– Вот эта дисциплина! – указала она за окно. – Ваше «без нарушений и дисциплина» – это выполнять распоряжения руководства. Этого новенького готовьте к переводу в другой детский дом. В другую область. На другой конец страны. Подальше от этой его мамаши. Они переводов не любят. И другим назидание, чтоб неповадно было. Я добьюсь его перевода.

Вновь известие о переводе новичка в другой детский дом, как и полагается звуку – со скоростью звука, рикошетом со стен донеслось до всех слышащих.

Надежда задумала действенную меру. Ей не нравилось настроение детского дома в последнее время. Многие задумаются. С переводом нужно обживаться на новом месте. Вот это-то их и пугает страшно.

* * *

Временами забирал резкий прохладный ветер и подбрасывал ещё не успевшие слежаться опавшие листья. Бросал их позёмкой с места на место и не давал им покоя. Погода стояла беспокойная. С порывами ветра деревья верхушками крон, как девицы косынками в танце, махали и совершали наклоны из стороны в сторону. Полоской петляла среди деревьев тропинка и прямиком выходила к жилому корпусу. По тропинке шёл отец Серафим. Неподалёку от тропинки, среди кустов, стояла скамейка, со стороны она видна не была. Над растительностью торчали детские головы, и слышался разговор:

– Так не всегда было, – говорил хорошо знакомый священнику голос. – Мамка у меня ещё молодая. Она, когда трезвая, часами со мной сидела. Мы о разном мечтали…

Отец Серафим остановился и слушал.

– Почему ты нам сразу тогда не сказал, кому продукты несёшь? – спрашивал голос девочки.

– Стыдно было… – отвечал малец.

– Дурачок, – говорила она снова, – всё равно ж узнали бы. Здесь всё рано или поздно узнаётся.

– К мамке бегал. А отец твой что, бросил вас что ли? – говорил подросток постарше.

– У меня два отца, – говорил малец.

– Отчим что ли? – слышался голос ещё одного подростка.

– Не-а, – бросил своё привычное малец, – один помер, второй отец Серафим.

– Это тот поп, что к тебе приходит? – спрашивали его.

– Ага, – отвечал малец. – Видели его? Он добрый! Рыбачить со мной ходит… – хвалился он.

Тут отец Серафим услышал шаги. Он увидел высокую худосочную женщину в больших костяных очках. Директор детского дома направлялась к нему. Заочно он знал её. Наслышан был слухами. Совершенно противоречивыми. Кто-то говорил о ней как о хорошем хозяйственнике, но как о человеке отзывались как о непонятном и сложном. Кто говорил одним словом: с ней всё ясно – карьерист! Много разных мнений было о женщине, идущей к нему. Слышал много. Несколько раз видел издалека. Сам, лично, знаком не был. Вот и выдался случай.

– Вижу, идёте, – говорила она, приближаясь, – уже не в первый раз к нам зачастили в последнее время, а ко мне всё никак не удосуживаетесь зайти.

«Строгая, консервативная», – так отметил для себя автоматически Серафим.

– Всё каждый раз думаю, да как-то не успеваю, всё второпях, – отвечал священник. – Мальца одного нет-нет между делом проведаю, – степенно говорил отец Серафим.

– Знаю, – осведомлённо говорила Надежда, – новенького.

– Тяжело мальцу здесь, – продолжал Серафим.

– Не хуже, чем другим, а уж тем более не хуже, чем дома, с пьяной мамашей, – говорила директор.

– Хуже, – коротко сказал Серафим.

– Отчего же? – недоумевала она.

– Мать есть мать. Дитё есть дитё. Оно при матери должно быть.

Полный протеста вскинула она на него взгляд.

– Каждый божий день пьяницы-собутыльники, мат-перемат!

Отец Серафим смолчал.

– Значит, думаете, неправильно суд постановил – к нам ребёнка определить?

– Думаю, неправильно, – к великому её удивлению говорил он эти свои слова.

– Интересное дело получается! – недоумению её не было предела. – Вы меня совсем обескуражили. Как так! Вы – божий человек, и такие слова от вас слышу. Вы мне о том говорите, чтобы ребёнка оставить в пьянстве, голоде и разврате? Прости меня, Господи!

Она перекрестилась.

– Разве я это сказал?

Отец Серафим был спокоен. Тогда как Надежда вся из себя выходила.

– Как же вас понимать, если вы так говорите!

– Я говорю, что не решение – дитё от матери отбирать.

– И…! – запнулась она на миг, слова её закончились. – Что же будет решением?

– Не знаю, – пожимал он плечами. – Но и это не решение.

Наступило замешательство. Молчали оба. Каждый думал о чем-то своём. Каждый шёл и думал о неправоте своего спутника. Надежда так уверенно чувствовала себя в своей правоте, что все её «я» негодовало в ней. Отец Серафим думал по-другому.

– Лучше никому не стало, – продолжал он совсем неожиданно, – было две беды. Одна – мать пьяница. Вторая – сын при матери пьянице. Стало: одна – мать пьяница. Вторая – сын без матери. Третья – малец в детский дом определён. Для него старались, да перестарались.

– Так что же – лучше всё как есть оставить?

– Не лучше, – удивлял опять он её противоположностью своих ответов. – Только раньше время упустили. Теперь самое простое сделали. Закон исполнили. Проблему с плеча своего сняли. А лучше никому не стало. Только нам спокойнее. Инструкции выполнены.

– Нянчиться с ней, что ли, надо было? – ухмыльнулась она.

Ухмылка её эта… Всегда боялся отец Серафим таких ухмылок.

– А хоть бы и так, – произнёс он. – Не жалеть, это обязательно. Мы часто любим это делать. Для своего успокоения. Мол, словом помогли. И успокоились. Оставили. От жалкого слова ещё сильнее выть хочется.

Священник недолго молчал и продолжал:

– У меня знакомая одна есть, из прихожан. У её собаки зуб золотой вставлен. Клык. Самый тот, что на виду. Очень богатая женщина.

Совсем неожиданно для себя он это ей говорил.

– К чему вы мне это говорите? – она также не понимала: почему он говорит ей это.

– Не знаю… только часто её вспоминаю, как прихожан вижу в безысходности или вот здесь, – он провёл рукой, – мальцов с мечтой несбыточной в глазах.

– Персонал из сил выбивается, условия им создаёт, – попробовала неуклюже заступиться она.

– Заболел у её любимой собаки зуб, – не слушал он её. – Она ему его вылечила. Заодно и золотом украсила. Хозяйка собаки раньше очень бедной была. Всё в церковь ходила. Молилась. У образов помощи просила. Исповедовалась. Прощения за грехи просила. С пониманием была. Сама небогато жила – нищему подавала. И не копейку – видел! А чтоб наелся подавала. Сейчас же зуб собаке вставила… В церкви за год только пару раз и видел…

– Так её это дело, – говорила Надежда.

– Может быть, – пожимал он плечами. – Только за неё тогдашнюю спокойней было… – Тут он как вспомнил: – А о решениях… Нет у нас механизма, такие сложные ситуации решать. Во всём мире есть. Психологи работают. Без работы не сидят. Такой беды везде навалом. Не всегда получается. Но бьются. Если при больших трудах одного спасут… Большое дело.

– Переводим мы парня, – неожиданно открылась она.

– Знаю, – не удивился отец Серафим. – Бог вам судья. Образовалась проблема. С плеч долой её.

– Порядок тоже должен быть. Я не могу позволить таскать со стола продукты пьяницам. Пусть даже если это для матери. Не могу оставить без действия. Другие видят.

– У него всего один единственный человек на свете есть. Пусть пьяница. Не о ней сейчас. Он видит, что она голодует. Неважно – почему. В нём дело. Близкий человек голоден. Он её накормить хочет. У него есть любовь к близкому человеку, к матери. Давайте добьём его за это.

Отец Серафим повернулся и пошёл прочь, не прощаясь. «Отчего людям в миру так близко сострадание, и так далеко – участие?» – задавался он вопросом.