Администратор и импресарио артиста И. Кашук, не разлучавшийся с ним на протяжении многих лет и проведший с ним последние месяцы, сопровождая его в поездках, писал в одной из парижских газет сразу после смерти Шаляпина:
«Знал ли сам Федор Иванович о неизбежной катастрофе? Уверен, что не знал. Если под влиянием сильных болей или большой слабости он иногда высказывал мысли о близкой смерти, то это была временная слабость. Вообще же он верил в свое выздоровление и жалел лишь о том, что отдаляется время этого выздоровления и отъезд в деревню под Парижем, на отдых…»
Уже делались для его успокоения приготовления к переезду в деревню (семья знала о состоянии больного и тщательно это скрывала), свозилась мебель в дом, арендованный на лето. Федор Иванович верил, что деревенский воздух воскресит его. В эти трудные и печальные дни его навещали друзья. Приходил Бунин, ежедневно, а то и дважды в день заходил Рахманинов. За пять дней до его смерти из Москвы позвонила дочь Ирина. Федор Иванович напряг все силы и старался говорить с нею нормальным голосом, так чтобы нельзя было догадаться о его самочувствии.
Последний день своей жизни он очень мучился. «За что я должен страдать? — говорил он. — Маша, я пропадаю». По рассказам окружающих, он в те минуты до жути был похож на Дон Кихота в сцене смерти. Его последние слова в бреду были: «Где я? В театре? Для того, чтобы петь, надо дышать, а у меня нет дыхания»…
12 апреля 1938 года он скончался.
Многие друзья, навещавшие Федора Ивановича в последние недели жизни, вспоминали, что он часто говорил о русском театре, тосковал по нему, спрашивал, почему оторван от него. Так он прощался с родиной, оставшись верным ее искусству.
Он умирал, как артист. Сергей Маковский писал:
«Шаляпин в жизни поневоле продолжал ощущать себя на сцене, не столько жил, сколько „играл себя“, и от наития данной минуты зависело, каким, в какой роли он себя обнаружит. Эта большая жизнь в непрестанной работе над самоусовершенствованием и в непрерывных триумфах, со спектакля на спектакль, из города в город по всему миру была сплошным лицедейством. Меня не удивило, когда мне сказал приятель, часто бывавший у Шаляпина перед его смертью: „Какой великий артист! Представьте, даже на краю могилы, сознавая, что близок конец, он чувствует себя как на сцене: играет смерть!“»
Незадолго до обострения болезни был создан комитет по подготовке всемирного празднования пятидесятилетия его сценической деятельности, под председательством французского писателя Клода Фаррера. Шаляпин верил, что доживет до этого дня. Был убежден, что напишет новую, третью книгу о себе и своем искусстве, надеялся, что создаст академию певцов, где будет посвящать учеников в тайны своего мастерства. Верил и в то, что побывает на родине, в Москве, в Ленинграде, в Казани…
18 апреля 1938 года его хоронили. До этого дня дом в Париже на улице Эйлау, 22 был осажден толпами желающих проститься с великим русским артистом.
«Набальзамированное тело Шаляпина, одетое во фрак, было перенесено в столовую и положено под иконами в том самом месте, на которое он шутливо указал во время болезни: „Вот тут меня и положите!“ С первых же часов в квартиру Шаляпиных начали поступать телеграммы с выражением соболезнования и скорби со всех концов мира, на всех языках. По два раза в день семья служила панихиду. В квартиру началось настоящее паломничество: листы для подписей посетителей быстро заполнились. В них стояли фамилии министров, политических деятелей, артистов, художников, музыкантов, писателей и тысячи тысяч неизвестных русских людей, пришедших поклониться в последний раз Шаляпину», — писала Г. Гуляницкая.
И продолжала:
«Радио целыми днями транслировало арии и песни в его исполнении. „О, злая смерть, как мучишь ты жестоко…“ — неслось из приемников, и как невыразимо горько было слушать эти слова — почти те же слова, какие он произнес перед смертью. Знаменитая французская актриса Сесиль Сорель в день кончины Шаляпина вышла в антракте спектакля на авансцену и обратилась к зрителям: „Мы потеряли величайшего артиста нашей эпохи“, — сказала она и опустилась на колени, а все присутствующие по ее предложению почтили его память минутой молчания».
Грандиозная погребальная процессия направилась к русской церкви на улице Дарю. Толпы парижан — французов и русских — стояли на всем пути ее следования. Среди присутствовавших на похоронах можно было увидеть писателя И. Г. Эренбурга. У ограды церкви, куда проходили по специальным пропускам, снова толпы людей с обнаженными головами. Несмотря на холодную и дождливую погоду, люди не расходились. Совершавший молебствие митрополит Евлогий, который несколько лет спустя принял советское гражданство, сказал в единственной речи, произнесенной на похоронах: «За все то духовное наследие, которое он нам оставил, за прославление русского имени — за все это низкий поклон ему от всех нас и вечная молитвенная память».
Гроб несли сын певца Борис, артисты Иван Мозжухин, Георгий Поземковский, Григорий Хмара, балетмейстер Сергей Лифарь.
После панихиды процессия направилась к зданию Гранд-опера. Здесь Шаляпину была оказана почесть, какой до того не удостаивался ни один иностранец: у здания театра хоры Афонского и Русской оперы спели несколько церковных песнопений. Затем, сопровождаемая сотнями автомобилей, процессия направилась на кладбище Батиньоль по улицам, запруженным толпами народа, словно весь Париж вышел проститься с артистом. В могилу был брошен комок родной земли, которую Шаляпин бережно хранил всю жизнь. А вслед за тем неизвестные русские люди кидали в ту же могилу комочки принесенной ими земли с далекой родины…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сорок один год назад, с самого почти начала его карьеры, свидетелем которой я был, он быстро вознесся на пьедестал, с которого не сходил, не оступился до последних дней своих. В преклонении перед его талантом сходились все — и обыкновенные люди, и выдающиеся, и большие. В высказываемых о нем мнениях не было разногласия. Все те же слова всегда и везде: необычайный, удивительный. И слух о нем прошел по всей земле великой.
Не есть ли Шаляпин и в этом смысле единственный артист, признание которого с самых молодых лет было общим. «Общим» в полном значении этого слова. Да, Шаляпин — богатырь. Так было. Для будущих же поколений он будет легендой.
Заканчивая книгу «Маска и душа», Шаляпин писал:
«Есть в Крыму, в Суук-Су, скала у моря, носящая имя Пушкина. На ней я решил построить замок искусства. Именно замок. Я говорил себе: были замки у королей и рыцарей, отчего не быть замку у артистов? С амбразурами, но не для смертоносных орудий.
Я приобрел в собственность Пушкинскую скалу, заказал архитектору проект замка, купил гобелены для убранства стен.
Мечту мою я оставил в России разбитой.
Иногда люди говорят мне: еще найдется какой-нибудь благородный любитель искусства, который создаст вам ваш театр. Я их в шутку спрашиваю:
— А где он возьмет Пушкинскую скалу?
Но это, конечно, не шутка. Моя мечта неразрывно связана с Россией, с русской талантливой и чуткой молодежью. В каком-нибудь Охайо или на Рейне этот замок искусства меня не прельщает».
Разве в этих словах не звучит трагическая интонация? Разве не значат они, что, несмотря на всемирную славу, на всеобщее величание, несмотря на восторженные овации повсюду, — Шаляпину давно уже не хватало одного: своего театра, своих учеников, выпестованных им по той его системе, которую он ощущал всем существом, а вот выразить по-настоящему не умел?
Он втайне мучился этим. В «Маске и душе» есть такие пронзительные слова-стоны: «Театра моего не было никогда…», «Я хорошо пел. Но где мой театр? Я не создал своего театра. Придут другие, создадут…»
Этот театр нужен ему был в России, ученики нужны ему были в России. Они должны были продолжить и развить его художественную школу на родине, потому что он, Шаляпин, в своем творчестве был и изначальной традицией (мы так и говорим — «шаляпинская традиция»!) и, вместе с тем, продолжателем той давней национальной, которая складывалась с времен Михаила Ивановича Глинки.