Первая книга достоверна. Вторая — в части «воспоминаний» о жизни в Советском Союзе представляет собой в значительной мере недоброжелательный вымысел.

После выхода «Маски и души» Горький прислал Шаляпину письмо, в котором с негодованием отозвался о книге, о неправде в первой части. Письмо заканчивалось словами: «Эх, Шаляпин, скверно Вы кончили».

Так порвалась последняя связь писателя и певца. В свое время Алексей Максимович прислал артисту свой новый роман «Жизнь Клима Самгина», в котором содержался знаменитый эпизод с исполнением Шаляпиным «Дубинушки» в московском «Метрополе». Тогда Шаляпин писал Горькому: «С наслаждением читаю „Самгина“ и, как всегда, вижу всех и все там, как будто сам жил вот именно с ними». Теперь он перечеркнул прошлое. При этом светлую память о своем друге сохранил, и нужно думать, очень сожалел, что в какой-то момент поддался влиянию окружения. Недаром в последние годы жизни он всерьез подумывал о создании еще одной книги, которая рассказала бы все о нем и о его творчестве…

Дальнейшее показало, что на самом деле о Советском Союзе он думал вовсе не так, как это высказано в «Маске и душе». Тоска по покинутой родине, интерес к тому, что там происходит, усиливались с каждым годом. А вместе с тем рождалось и сожаление о совершенной ошибке. Новые настроения можно подметить в некоторых письмах и в разговорах с людьми, с которыми он встречался в последние годы жизни.

В 1930 году после выступлений в Италии и Швеции он направился в Южную Америку, взяв с собой семью. К этому времени его старшие дети начали как-то устраивать свою жизнь, обзавелись семьями. Появились первые внуки, ждал он и новых. По-прежнему его мысли были полны заботами о судьбе детей. «Разрастаемся… плодимся… к хорошему ли, к плохому ли — кто знает», — писал он старшей дочери.

Его трехмесячная поездка в Южную Америку была до крайности утомительна, но великий успех сопутствовал ему и там. Аргентина, Уругвай, Чили — таков маршрут бесконечных кочевий, которые он сам называл «мытарствами».

Несмотря на триумфы в Южной Америке, он расстался с нею с известным облегчением, сохранив впечатление о низком уровне театров. Он писал из Буэнос-Айреса: «…Театр сам по себе хорош. Все же, что делается внутри его, конечно, отвратительно, то есть отвратительно потому, что рутина, как и везде, сидит здесь столь глубоко, что вспахать ее можно только динамитом. Все эти „Маноны“, и „Бутерфляи“, и „Трубадуры“ играются здесь так же, как если бы это было пятьдесят лет тому назад».

Однако там он был лишен возможности добиваться спектаклей иного уровня, выдвигать свои художественные требования. Там он был гастролером, который без спора принимает то, что ему дают. Единственное удовлетворение от трудной, непосильной поездки заключалось лишь в его личном успехе — а принимали его всюду с искренней горячностью.

В начале октября он вернулся в Европу и, после отдыха в Италии и Париже, дал большую серию концертов в Лондоне.

Сезон был исключительно напряженный.

В 1931 году он продолжал гастролировать, но теперь уже не покидая Европы: Берлин, Стокгольм, Рига. В Риге он испытывал особое волнение: был рядом с родиной. И многое в Латвии напоминало о прошлой его жизни.

Центром года были вновь гастроли труппы Церетели в Лондоне, где он участвовал в двенадцати спектаклях. Опять непосильная нагрузка. Лишь затем он мог позволить себе отдых для лечения. Подле Карловых Вар он лечил свои суставы, боли в которых все чаще давали о себе знать. Но публика не ощущала его возраста. На сцене он был все так же красив. Он умел скрывать свои недомогания и не делал никакой скидки в том, что касалось искусства.

Обильная пресса тех лет, особенно английская, уже давно провозгласила его величайшим певцом и артистом эпохи, посвящая ему огромные статьи, полные желания разгадать секрет творчества. Эти статьи он читал. Он понимал, какое место занимает в искусстве. Понимал и свою художественную исключительность. Это радовало его и вместе с тем удручало, он считал, что никто не может правильно разобраться в природе его артистической индивидуальности.

Осенью он готовил в труппе Церетели намеченных к постановке «Дон Кихота» и «Севильского цирюльника» для большой гастрольной поездки. Конечно, когда ему доводилось иметь дело с русскими артистами, он, как и прежде, загорался и отдавал много сил и нервов, чтобы добиться высокого уровня постановок. И достигал этого.

А время в буржуазном мире было трудное. Продолжался тяжелый общеевропейский кризис, связанный с сильным и неудержимым падением денежного курса, возникла массовая безработица. Шаляпин тоже потерял значительную часть сбережений. Предстояло вновь и вновь ездить в длительные и утомительные, не по годам, турне. В 1932 году он выступал с Русской оперой в городах Франции, затем в Италии. Но мысли его сейчас были в ином.

Еще в прошлом году было решено, что он станет сниматься в звуковом фильме «Дон Кихот» (по Сервантесу). Сценарий к фильму был написан П. Мораном, Ж. де Лимуром и А. Арну. Музыку писал Ж. Ибер. Снимать картину должен был немецкий кинорежиссер Георг Пабст. «…Я хочу сделать фигуру эпической, — писал Шаляпин, — так сказать, монументом вековым — не знаю, дадут ли боги разума и силы, но пока что горю».

Съемки натуры производились в Испании, затем в Англии, где работа над картиной продолжалась уже в павильонах. Шаляпин с молодым увлечением отдался созданию образа Дон Кихота. Вначале, как ученик, он внимательно прислушивался к указаниям режиссера и оператора, но вскоре уже сам мог давать советы относительно съемок тех или иных эпизодов. Как и всегда, работал с полной отдачей душевных сил. Он говорил в ту пору журналистам: «Я не намерен просто перенести мою игру со сцены на экран. Нет, мне чудится нечто гораздо большее. Сказать по правде, оперный театр меня никогда не удовлетворял. Декорации, бутафории, условности… все это не то. Даже пение, даже музыка Массне, которую я люблю… Мне хочется достичь другого, настоящей правды в игре, но я думал, что умру, не дождавшись осуществления своей мечты. Может быть, кинематограф даст мне эту радость — Дон Кихот — бессмертный образ. Я попытаюсь сделать из него нечто человеческое».

Вскоре фильм вышел на экран. Он получил широкое признание у публики, а критики почти единодушно писали о драматическом таланте Шаляпина в восторженных выражениях. «Дон Кихот» в кино был объявлен заметным явлением в искусстве.

Окончились съемки — и Шаляпин опять в турне, на сей раз с концертами по городам Соединенных Штатов Америки.

1933 год застал его в поездке. Начало года в Италии — стране певцов, где ему вновь сопутствовал ошеломляющий успех, где, как и в предыдущие годы, его признали величайшим певцом современности. А далее Голландия, ряд других европейских стран, в том числе еще раз Италия — «Севильский цирюльник» в La Scala.

1934 год. Монте-Карло, итальянские города… Когда был в Монте-Карло, узнал, что в Ницце отдыхает Константин Сергеевич Станиславский. Шаляпин поспешил проведать старого друга. Дочь Станиславского К. К. Алексеева вспоминала:

Итак, Монте-Карло, итальянские города, Вена, Будапешт, Прага, Мюнхен, Штутгарт, Франкфурт-на-Майне, Кельн, Дрезден, Париж, Гамбург, города Австрии, Лондон… И Каунас. Он писал оттуда дочери: «Я затрудняюсь передать тебе чувства, которые сейчас переживаю здесь. Просто-напросто: я в России!!! Хожу по „Пензенским“ или „Саратовским“ улицам. Захожу в переулки. Старые дома деревянные, железные крыши, калитка, а на дворе булыжник, и по нем травка. Ну, так, как бывало у нас в Суконной слободе. Говорят все по-русски, живу в гостинице в виде как в „Орле“. Наслаждаюсь всем этим безумно. Шаль уезжать!!!»