Он с горестью узнал о смерти Горького. Последние годы все у них было порвано, но любви своей он не изменил. Он тяжело пережил разрыв, не делясь ни с кем. Он испытывал чувство горечи, когда вспоминал о последнем письме Алексея Максимовича, которое ставило завершающую точку на их отношениях. Но при этом продолжал думать об их дружбе, как о самом светлом в жизни, а о Горьком — с чувством преклонения и глубокой благодарности.
На его смерть Шаляпин отозвался в одной из парижских газет статьей, где, между прочим, писал: «Что бы мне ни говорили об Алексее Максимовиче, я глубоко, твердо, без малейшей интонации сомнения знаю, что все его мысли, чувства, дела, заслуги, ошибки — все это имело один-единственный корень — Волгу, великую русскую реку, — и ее стоны… Если Горький шел вперед порывисто и уверенно, то это шел он к лучшему будущему для народа; и если он заблуждался, сбивался, может быть, с того пути, который другие считают правильным, это опять-таки шел он к той же цели…»
И далее касался вопроса о возвращении в Россию, вопроса, который не давал ему покоя ни на один день.
«Должен теперь сказать, что во время моего отъезда из России Горький ему сочувствовал: сам сказал — тут, брат, тебе не место. Когда же мы, на этот раз в 1928 году [22], встретились в Риме, когда, по мнению моего друга, в России многое изменилось и оказалась возможность для меня (опять-таки, по его мнению) работать, он мне говорил сурово:
— А теперь тебе, Федор, надо ехать в Россию.
Тут не место говорить о том, почему я тогда отказался следовать увещеваниям Горького. Честно скажу, что до сих пор не знаю, кто из нас был прав…»
Начало 1937 года вновь застало его в большой поездке с концертами и спектаклями. Англия, Германия (в Берлине он выступал с хором Н. Афонского в концерте из духовных песнопений), далее Монте-Карло, города Италии, Варшава…
В Варшаве он заболел. У него была сильная простуда — простуживался он в последние годы очень часто и все полагал, что это из-за трахей, все лечил горло и верил, что в нем единственная причина повторяющихся недомоганий. Он жаловался, что ему трудно петь, но бодрился, думая, что все наладится и что скоро он сумеет выступить в нескольких спектаклях «Князя Игоря» в Лондоне во время королевской коронации, а далее видно будет. Но ясно было одно: в октябре нужно отправляться на новые гастроли в Америку. Он был полон планов. Ему хотелось, чтобы Е. П. Пешкова сдержала обещание и выслала ему заготовки для сапог из цветных лоскутков для «Бориса Годунова», чтобы прислали из Москвы библиотеку, которую в свое время составил для него Горький: теперь, после смерти Алексея Максимовича, она была ему особенно дорога. Но все сложилось иначе.
Наблюдавший Шаляпина постоянно в последние годы его жизни К. Коровин в мемуарах, изданных в Париже в 1939 году, писал:
«Ноги у него были худые, глаза углубились, лицо покрыто морщинами. Он казался стариком. Внутри морщин была краснота.
Исполняя часто партии Грозного, Галицкого, Бориса Годунова и переживая волнения и страсти своего героя, Шаляпин в последние годы жизни и сам стал походить на них. Был гневен, как Грозный, разгулен, как Галицкий, и трагичен, как Борис».
А дочь его Марфа рассказывала:
«Весной 1937 года… у него появилось неотвязное желание поехать обратно в Россию. Мама говорила нам, что он, подобно старому псу, хочет вернуться назад домой, умирать».
18 июня 1937 года в Париже, в зале Плейель, состоялся его концерт. Он происходил в дни всемирной выставки, когда Париж был наводнен иностранцами. Концерт привлек всеобщее внимание, попасть на него было чрезвычайно трудно. В тот вечер улица перед залом Плейель была забита автомобилями, толпы желающих попасть на концерт устремились сюда в надежде добыть билет.
Работавшая в советском павильоне выставки Ф. Сливицкая вспоминала в двухтомнике «Ф. И. Шаляпин»:
«…Все напряженно ждали начала концерта. Волнение наше нарастало. Каким увидим мы его, гордость русского искусства, как он будет петь? Ведь Шаляпину уже 64 года.
Но вот наконец раздвинулся занавес, и через несколько мгновений твердой, величавой походкой вышел на сцену Шаляпин. Он чуть заметно улыбался, лицо его казалось скорее усталым, чем пожилым, но глаза блестели, и весь облик был торжественно-взволнованным. Как только полились звуки его песен, выражение усталости исчезло с лица Шаляпина и уступило место вдохновению. Перед нами предстал Шаляпин таким, каким он жил в нашем воображении: прекрасным, сильным чудо-богатырем».
Он пел много, гораздо больше обычного и охотно повторял на бис по требованию слушателей особенно полюбившиеся им вещи. Складывалось впечатление, что, может быть, он неосознанно прощается с публикой. Программа была разнообразна, но почти вся состояла из русских произведений: арий, песен, романсов и церковных песнопений, которые он исполнял с изумительным хором Н. Афонского. Из иностранных авторов он спел только «Под камнем могильным» Бетховена и «Смерть и девушка» Шуберта. И позже казалось, что это не случайно…
Присутствовавший на концерте Бунин писал в вышедших в Париже в 1950 году «Воспоминаниях»:
«Из-за кулис он прислал мне записку, чтобы я зашел к нему. Я пошел. Он стоял бледный, в поту, держа папиросу в дрожащей руке, тотчас спросил (чего прежде не сделал бы):
— Ну что, как я пел?
— Конечно, превосходно, — ответил я. И пошутил: — Так хорошо, что я все время подпевал тебе и очень возмущал этим публику.
— Спасибо, милый, пожалуйста, подпевай, — ответил он со смутной улыбкой. — Мне, знаешь, очень нездоровится, на днях уезжаю отдыхать в горы, в Австрию. Горы — это, брат, первое дело […].
Ради чего он дал этот последний концерт? Ради того, вероятно, что чувствовал себя на исходе и хотел проститься со сценой…»
Но это все же был не последний концерт. Через пять дней он выступил действительно последний раз в Англии, в Истборне.
Чувствовал он себя скверно. Выехал на курорт Эмс для лечения, все еще полагая, что у него болезнь дыхательных путей, и этим объяснял тяжесть при глубоком вздохе, когда ему казалось, что у него в груди камень. В Эмсе он был с женой и дочерьми Мариной и Марфой. Он совершенно лишился аппетита, и его возили в автомобиле в окрестные городки, где в ресторанах он соблазнялся каким-нибудь вкусным блюдом.
После лечения в Эмсе, которое ничего не дало, Шаляпины совершили большую поездку в автомобиле, побывали в Зальцбурге, оттуда направились в Югославию, затем в Будапешт, Чехословацкие Татры и, наконец, прибыли в Вену. Думалось, что поездка, смена впечатлений при полном отдыхе, пребывание в горах, о чем мечтал Федор Иванович, принесут облегчение. Но его не наступило. В Вене Шаляпин показался врачам.
Осмотрев больного, венский доктор сказал, что состояние его здоровья внушает большую тревогу, что у него крайне утомлено сердце, что он страдает эмфиземой легких. Ему нужно лечь в постель, серьезно полечиться, и тогда, после пяти-шестимесячного отдыха, можно надеяться, он снова сможет отправиться в большую поездку (с октября намечалось турне по Америке), а пока о какой-либо работе нет и речи.
Шаляпины вернулись в Париж. Федор Иванович проводил время полулежа в глубоком кресле, вставал только к обеденному столу. По вечерам он приподнимался, чтобы сыграть партию в «беллот», нехитрую карточную игру, которой отдавался с азартом. Это было его давнее развлечение, он играл иногда даже не на деньги, но, если проигрывал, очень огорчался.
В феврале 1938 года появились признаки злокачественного малокровия, хотя сердце в то же время наладилось. Видный парижский профессор определил, что у больного — лейкемия — болезнь крови, редкая и неизлечимая. В скрытой форме болезнь подтачивала его уже давно, но не была прежде обнаружена.
22
Шаляпин ошибается: их встреча в Риме произошла в 1929 году.