— Жив, Проскурин? — спросил Скобелев, видевший в бою, как геройски дрался этот солдат.

— Ничего. Жив, — слабым голосом ответил Проскурин. — Как ампературу померили да порошки дали — полегчало, и вздох опять идеть. Очень порошки пользительные.

— Э, да здесь и Епифанов! Поздравляю тебя с присвоением за храбрость звания младшего унтер-офицера.

Егор приподнялся на локте, радостно воскликнул:

— Рад стараться, вашество!

Скобелев сдернул с головы фуражку. Два Георгия на его груди приподнялись и снова легли. Обращаясь ко всем, сказал:

— Вы храбры, но это не заслуга, а черта русского человека. Вы бесстрашны. Хотя плюньте тому в глаза, кто будет уверять, что в бою не знает страха. И все же вы прославили себя на весь мир. Счастлив, что служу с вами.

Он постоял, склонив голову, словно перед знаменем. Про себя дал обет: «Жив останусь — в селе Спасском устрою инвалидский дом для ветеранов». Надев фуражку, весело крикнул ординарцу:

— Суходолов! Давай сюда гостинец.

Казак на плече притащил огромный мешок с грецкими орехами. Подмигнув, Егору, бросил мешок на землю возле него так, что орехи дробно простучали.

Скобелев весело посоветовал:

— Рукам силу нагуливайте, дробя орешки-то. Да выздоравливайте поскорее. А я еще к офицерам загляну…

Фельдшер провел Скобелева к круглой палатке Бекасова. Михаил Дмитриевич несказанно обрадовался, увидев здесь и Верещагина. Они обнялись.

— Здравствуйте, Базилий Базильевич! Капитан! — обратился Скобелев к Федору Ивановичу. — Вы представлены к ордену Станислава, о чем я с удовольствием и сообщаю.

— Служу славе русской армии, — спокойно ответил Бекасов, и этот ответ понравился генералу.

— И правильно делаешь! — довольно сказал он, переходя на «ты». — Не ошибешься.

Верещагин внимательно вгляделся в лицо Скобелева. Похудел. Один мясистый нос торчит. Пролегла новая складка меж бровей, морщины на лбу. Волосы приобрели еще яснее выраженный бронзовый оттенок, а немного навыкате глаза — желтизну. Не от лихорадки ли, что вместе подхватили в Средней Азии? Кожа у виска и выше правой брови синевато-порохового цвета, наверное, опалена. Он пропитался пороховым дымом, и этот запах не могли перебить даже дорогие духи.

— Правильно делаешь, — повторил Скобелев. — Между прочим, мне ваш брат Сергей, — неожиданно и без всякой связи с ходом разговора обратился он к Верещагину, — объяснял как-то, кто такие социалисты. Получается, что при их власти я — генерал — никому не понадоблюсь. Тогда они мои враги!

Заметив, как побледнел Верещагин при упоминании имени брата, Скобелев понял, что допустил бестактность.

— А где погиб Сережа? — сдавленным голосом спросил Верещагин.

Скобелев мог бы и не передавать подробности этой гибели, но как солдат считал себя не вправе утаивать или обходить правду. На его глаза словно бы наплыло темное облако.

— Сергей под пулями делал карандашные наброски турецких позиций. Выскочили конные, изрубили его в куски… Возле редута…

Василий Васильевич прикусил губу. С неприязнью поглядел на генерала: «Реже бы посылал мальчика в огонь».

Скобелев молча потерся щекой о его щеку.

Немного позже они вместе шли в перевязочную палатку. Повсюду раздавался треск — то раненые раскалывали ореховую скорлупу.

— Упражняются! — усмехнулся Скобелев. Увидев вдали Чернявскую, подмигнул Верещагину: — Однако какая красотка! Жаль, что мне не надо делать перевязку! Обцеловал бы ее ручки со всех сторон…

Он громко, хрипловато рассмеялся, самодовольно запрокинув голову.

Верещагин посмотрел сердито: «Чертов павиан в генеральских погонах».

— Да, между прочим, — сообщил Скобелев, — доктор Боткин дает мне на поправку здоровья — хотя, убей бог, не понимаю, какая поправка надобна, — дает три недели и отправляет в Бухарест. Вот где порезвлюсь!

Михаил Дмитриевич прекрасно понимал, какая поправка ему требуется. Нервы-то не молчат! Надо хотя бы отоспаться. Под Плевной он был дважды контужен, пуля царапнула спину против сердца, Круковский старательно заштопал мундир. Да и вообще он не отличался крепким здоровьем, хотя изо всех сил скрывал это от всех и годами не показывался никаким врачам. Страдал частыми желудочными резями, нередко побаливало сердце. Но внешне никогда не подавал вида, что ему плохо, умел держаться в узде и, проехав верхом сто двадцать — сто сорок верст, бодро говорил, что чувствует себя превосходно, всем поведением словно бы утверждая твердое свое убеждение, что на войне элемент нравственный относится к физическому, как три к одному.

Оставив Василия Васильевича в, перевязочной, Скобелев, посасывая мятную лепешку, отправился к хирургу Бергману спросить у него, где оформляется медицинский отпуск. Да и хотелось уединиться, написать письма матери и милому престарелому воспитателю детства — Жирарди, что обещал в письмах к своему Мишелю приехать из Парижа в Болгарию.

Еще два дня тому назад Бекасов обнаружил Купарова в соседней палатке. Ранение у Цветана было тяжелее, чем у Федора Ивановича, и он лежал.

Верещагин со Скобелевым ушли, а Бекасов отправился навестить друга, рассказать ему о приятных визитерах. Купаров с трудом улыбнулся, услышав отзыв Скобелева о социалистах.

Из-под подушки Цветана выглядывал бордовый томик Тургеневского «Накануне».

— Вы читали об этом романе статью Добролюбова в «Современнике» «Когда же придет настоящий день?»? — спросил Бекасов.

— Читал, — беря в руки книгу, тихо сказал Цветан. — В старых сшивах… Особенно царапнули слова, что русские Инсаровы должны бороться с внутренними турками.

В Одессе, на квартире, где жил Федор Иванович, он оставил небольшую библиотеку. В ней были Лассаль и Прудон, Герцен и Фейербах, Луи Блан и «Коммунистический манифест». Как сейчас не хватало этих книг!

Подошел чем-то очень встревоженный санитар Викторов. Ему немногим более двадцати лет, но Бекасов знал, что Анатолий уже успел немало пережить. Студентом медико-хирургической академии состоял в революционном кружке, бывал на сходках, устанавливал связь со студентами университета. «За вредное направление мыслей» Анатолия исключили из академии, хотели посадить в смирительный дом, но ограничились негласным полицейским надзором по месту жительства в Вятской губернии. Когда началась война, его отправили рядовым на фронт.

Федор Иванович, достав в Бухаресте популярные книжки для солдат, и посложнее — для младших офицеров из интеллигенции и вольноопределяющихся, попросил Анатолия помочь ему. Вскоре Бергман взял Викторова в госпиталь — санитаром. Чаще всего Анатолий был при профессоре во время операций. А вчера Бекасов представил Анатолия Цветану. Сейчас и без того малокровное лицо Викторова было совсем бледным, но глава горели воинственно.

— Полевой жандарм в госпитале шарит, — тихо сказал он Бекасову и пригладил ладонью светлый вихорок на макушке головы дынькой, — списки просматривал, Бергмана спрашивал. — Викторов пренебрежительно скривился — Как я веду себя?

— Ну, так ведите себя поосторожнее, — посоветовал Бекасов, — а что ответил Бергман?

— Дал весьма лестный отзыв.

— Видно, порядочный человек.

— Но в политику лезть не желает — так сказал недавно.

Стоян Русов верхом заскочил в полевой госпиталь — навестить раненых земляков — и уже подтянул подпругу, собираясь уезжать, когда узнал у коновязи Быстреца. Значит, где-то здесь и Алеша.

Разыскав его, Стоян, захлебываясь и сияя глазами, стал рассказывать своему русскому другу, как добыл себе коня, оружие и что теперь будет создана болгарская кавалерийская сотня, куда зачислили и его.

— Поможем дядо Ивану! — восторженно воскликнул Стоян, имея в виду, что теперь-то болгары и на коне помогут России. И, стянув с головы новую фуражку, запустил пальцы в густые вьющиеся волосы цвета вороньего крыла.

Алексей удивился тем изменениям, что произошли даже во внешности Стояна. В Плевне, когда они взяли юнца с собой, глаза Русова глядели на мир недоверчиво, словно ожидая пинка или взмаха плети. Сейчас, будто подменили парня, совсем другой человек, настоящий войник.